Нити магии - Эмили Бейн Мерфи
– Я не могу распознать его, – говорит Якоб, щурясь. – У него есть все признаки настоящего самоцвета: крошечные неровности, царапинки и ямки с внешней стороны, а если присмотреться получше, можно увидеть крошечные вкрапления внутри. Но я не знаю, что это за камень.
Я тяжело вздыхаю и откладываю свое шитье, над которым работала в углу, без единой капли магии. Якоб жестом приглашает меня подойти, и когда я склоняюсь над микроскопом, то чувствую, как концы моих волос задевают его руку. Красная поверхность камня при увеличении неожиданно превращается в витражное стекло, лучащееся множеством цветов: вкрапления глубокого синего, ярко-розового, золотого… Среди них попадаются участки черноты, подчеркнутые глубоким мерцающим серебром, словно кусочки ночного неба.
– В мире не так уж много видов драгоценных камней красного цвета, – говорю я. – Если исключить те, которыми этот камень быть не может, мы хотя бы сузим круг поисков, а потом определим, что он все же такое.
Еще раз смотрю на камень, на этот раз без микроскопа, и чувствую странный укол внутри при воспоминании о красном блеске, который я уловила, когда королева Луиза заглянула в бархатный футляр, преподнесенный Филиппом в театре.
– Есть одна сложность, – подхватывает Якоб. – Мы можем поискать описания всех красных камней в библиотеке, но моя магия может считывать только слова, а не картинки. Это сильно затянет наши поиски, и понадобится много времени, чтобы просмотреть их все.
«Время», – думаю я, и горло мое сжимается. То, чего у меня нет. Я чувствую свой страх перед Фирном в напряжении мышц, в пустоте, возникающей в желудке. Каждый день, проведенный мною здесь, означает использование все большего количества магии.
Каждый вечер я снова и снова пытаюсь отогнать воспоминание о холодном теле Ингрид и не могу уснуть, пока в сотый раз не осматриваю свои запястья.
– Если мы займемся этим втроем, будет быстрее, – тепло говорит Якоб, заметив выражение моего лица, на что я лишь киваю.
В этот вечер я прячу деньги, оставленные мне отцом, в своем соломенном матрасе. Потом зажигаю спичку, подношу к фитилю свечи и рассматриваю самоцвет на просвет, держа его двумя пальцами.
Касаюсь неровных стежков, вышитых моим отцом на мешочке.
«Еще больше людей умрет».
Я закрываю глаза, внезапно увидев свои воспоминания по-другому – сквозь красную призму этого самоцвета.
Потому что в ночь своей смерти моя сестра о чем-то тревожилась.
* * *Мне казалось, я понимаю эту тревогу. Ей было о чем тревожиться, в конце концов. О том, что мы можем лишиться своего дома, о том, на что купить еду. Темные круги под ее глазами становились все глубже с каждой ночью, когда она расхаживала по коридору вместо того, чтобы спать. Казалось, сильнее всего ее тревожит то, что кто-нибудь придет и заберет нас или, возможно, разлучит меня и ее. Когда раздался стук в дверь, Ингрид со стуком уронила деревянную ложку на плиту, и я знала, о чем она думает, когда велела мне спрятаться.
Я замерла над миской овсянки, глядя на сестру во все глаза.
– Прячься, – повторила она. – Прячься немедленно, Марит, и не выходи, пока я не скажу.
Я бросилась в соседнюю комнату и открыла ларь под окном, в котором когда-то играла с куклами; внутри царил затхлый запах. Слыша, как Ингрид моет мою миску, а потом, сделав глубокий вдох, открывает дверь, я осознала, что так и сжимаю в руке свою ложку.
Мне хотелось бы, чтобы мы просто сбежали. Хотелось просто остаться с сестрой, обнять ее и сказать, как сильно я ее люблю.
Не знаю, сколько человек пришли в наш дом в тот вечер. По меньшей мере, трое. Я слышала стук их тяжелых сапог по полу и их низкие голоса. Слышала, как они расспрашивали Ингрид об отцовской работе в копях, о его сбережениях и счетах, о том, где он мог хранить то, что считал ценным. Оставил ли он нам что-то, что можно продать, чтобы мы могли позаботиться о себе в случае его смерти. Эти люди говорили встревоженно и нетерпеливо и, когда Ингрид ответила им, что ничего не знает, повели себя так, будто она сделала что-то неправильное. Они переходили из комнаты в комнату, словно что-то искали.
Ларь, в котором я пряталась, был маленьким, душным и тесным, и что-то сдавливало мое горло и грудь. Вскоре я поняла, что это страх. Чем дольше эти люди оставались в нашем доме, чем ближе раздавались их шаги, тем сильнее он становился. Сердцебиение грохотало в в ушах, разнося по телу жар, и, чтобы избавиться от этого давящего ощущения, я принялась облизывать ложку, сосредоточившись на слабом вкусе еды.
– У тебя есть сестра, – сказал один из этих людей, когда они вошли в комнату, где я пряталась. Я скорчилась в ларе, и горячие беззвучные слезы покатились по моим прижатым к груди рукам.
– Ее здесь нет, – быстро произнесла Ингрид.
– Где она? Мы хотели бы поговорить с ней. Просто задать несколько вопросов. – Я не видела его лица, но по голосу не было похоже, чтобы этот человек улыбался. – Послушай, девочка, мы не желаем вам обеим ничего плохого.
Сквозь щель в крышке ларя я видела, как опущенные по бокам руки Ингрид сжались в кулаки, становясь похожими на раковины моллюсков, а костяшки ее пальцев сделались белыми, точно мел. По этому жесту я всегда понимала, что она использует свою магию.
Голос ее слегка дрогнул, когда она тихо произнесла:
– Ей всего шесть лет.
И неожиданно сам воздух в комнате словно бы изменился. Я вынула ложку изо рта, осторожно положив ее рядом с собой, и рискнула чуть-чуть приоткрыть крышку ларя, чтобы видеть лицо Ингрид. Я всегда считала свою сестру самой красивой девушкой на свете. Мне нравилось, как она крепко зажмуривается, когда смеется. Нравился маленький зазор между ее передними зубами, нравилось, как она щелкает пальцами, услышав смешную шутку. Но в тот вечер, в ту краткую секунду, она выглядела невыносимо печальной. Потом она сделала долгий глубокий вдох и закрыла глаза, а когда снова открыла их, взгляд ее был уже совершенно иным: яростным и решительным.
Целеустремленным.
– Здесь ничего нет, – сказала она со странным спокойствием в голосе. Тон у нее был беспечный и почти убаюкивающий. – Мы ничего не знаем. Вы обыскали наш дом, но ничего не нашли, поэтому
