Нити магии - Эмили Бейн Мерфи
Мы с Лильян молча созерцаем выступление, пока сам воздух не приходит в движение. Крошечные кусочки бумаги падают со стропил, создавая настоящую метель. Бумажный снег сугробами заваливает сцену, и сквозь эту пургу в идеальной гармонии движется строй танцовщиц в туфельках из серебристого атласа. Зрители ахают от восторга и аплодируют. Просто крошечные кусочки бумаги, обычные люди в одежде из обычной ткани, но, когда я смотрю на это, моя кожа покрывается мурашками, а волосы на затылке шевелятся. Я дрожу от восхищения перед чистой, неземной красотой, которая разворачивается прямо у меня на глазах.
– Ты это чувствуешь? – шепчет Лильян, и я понимаю, что острый холодок удовольствия ощущается точно так же, как в те первые моменты, когда я взываю к своей магии. Лильян обводит взглядом зрителей, их завороженные лица обращены к сцене, точно цветы к солнцу.
– Даже люди, не владеющие магией, могут чувствовать это. Когда что-то настолько жутко-прекрасно, – шепчет она мне на ухо, – когда кто-то берет идеальную ноту или танцует так невероятно, или играет музыку, от которой у тебя дрожь по всему телу…
– Да, – бормочу я в ответ. – При этом ты чувствуешь магию всей кожей.
Я поворачиваюсь и смотрю на Еву, ее темные глаза отражают свет. Но в следующий раз, когда поднимаю взгляд на ложу, то замечаю, что Филипп смотрит на меня. Я привлекла его внимание тем, что слишком часто оглядывалась на них, поэтому отворачиваюсь так быстро, как только могу, и пригибаюсь, стараясь стать незаметной. В течение всего остального вечера я не осмеливаюсь обратить взор в ту сторону. Но во время того, последнего взгляда, брошенного мною вверх, я видела выражение лиц Хелены и Евы. Обе они смотрели на сцену с жаждой. Хелена – потому что видела свое прошлое. Ева – потому что видела будущее.
* * *После того как занавес опускается, аплодисменты взмывают к самым потолочным балкам, словно птицы, бьющие крыльями, а в открытые двери проникает холодный воздух.
– Идем, – говорит Лильян, и я осмеливаюсь бросить еще один взгляд в сторону верхних лож. Филипп больше не смотрит на меня. Он беседует с человеком, сидящим рядом с ним и сжимающим в длинных худых пальцах шляпу-цилиндр. У него впалые щеки, высокий лоб и длинный нос, а волосы кольцами завиваются вокруг ушей.
В голове у меня эхом отдается предупреждение Якоба: «Будь осторожна». Я сглатываю и следую за Лильян, неожиданно радуясь тому, что она здесь, вместе со мной.
– Кто этот человек, который разговаривает с Филиппом Вестергардом? – спрашиваю я, когда мы пробиваемся навстречу людскому потоку, стремящемуся вниз по лестнице. Кругом раздаются восторженные голоса и смех.
– Это Ганс Кристиан Андерсен, – отвечает Лильян. – Писатель-сказочник.
Я словно опять слышу голос отца, читающий нам «Новые сказки». «Папа, – думаю я со сжимающимся сердцем, – вот человек, чьи слова ты доносил до нас, и теперь тебя нет, а он здесь, рядом».
Гвардейцы в высоких медвежьих шапках и синих мундирах приглядываются к нам с Лильян, когда мы подходим ближе к ложе, где находится королевское семейство. Сердце мое замирает, когда я окидываю взглядом всех этих людей. Филипп и Хелена Вестергарды. Ганс Кристиан Андерсен. Правящее семейство Дании. Хелена восстала из пепла сиротства, забрала Еву из «Мельницы» и поместила ее сюда, рядом с королевой. Хелена – словно невероятная игла, ведущая Еву – и меня тоже – сквозь ткань сословий, которую та ни за что не смогла бы пронизать сама. Хелена сшивает нас, таких разных, воедино.
– Мы подождем здесь, – шепчет Лильян, утаскивая меня в темный уголок.
– В Париже есть более выдающиеся танцовщицы, чем у нас, больше декораций и невероятных эффектов, подчеркивающих танец, но подобное богатство истинно поэтической балетной композиции, которое дарит нам Бурнонвиль, есть только в Копенгагене, – рассуждает вслух господин Андерсен, указывая на сидящего рядом мужчину. Видимо, это Август Бурнонвиль, балетмейстер и хореограф. У него весьма выдающийся нос, а темные волосы зачесаны на косой пробор.
– Это задача искусства: обострять разум, возвышать мысли и освежать чувства, – говорит господин Бурнонвиль.
Оба машинально поворачиваются к королеве Луизе, когда та произносит:
– Вы должны снова прийти и почитать детям ваши «Истории», господин Андерсен.
На голове у нее сверкающая диадема, атласное платье переливается всеми оттенками перламутра, а в декольте покачиваются нити сияющего жемчуга. Но, несмотря на роскошь своего облачения, королевская чета не поехала в Санкт-Петербург на свадьбу своей дочери. Сегодня утром я подслушала, как Нина пересказывала Дорит сплетню о том, что у них на это просто нет денег.
– Я прошу вас дать нам возможность преподнести вам скромный дар как знак нашего уважения и служения вашей семье, – говорит Филипп, кивая стражу, который держит в руках прямоугольный бархатный футляр. На этом человеке не синий королевский мундир, а черная форма с молотом и киркой Вестергардов, вышитыми золотой нитью. – Для принцессы Дагмары, – поясняет Филипп королеве Луизе. – С наилучшими пожеланиями долгого и счастливого брака.
Королева заглядывает в футляр, и я улавливаю блеск красных камней. Она поднимает брови, и диадема, словно капли росы, сияет у нее в волосах, когда она замечает:
– Как щедро с вашей стороны! Мы весьма признательны Вестергардам.
Шум в театре смолкает, сменяясь тихим гулом, осторожными смешками, которые скрываются под ладонями, обтянутыми перчатками; все смотрят на ложу, которая словно превратилась в новую сцену.
– Мы рады служить вам, – отзывается Филипп, кланяясь. – Заверяю, что мы готовы помочь Дании всем, чем только сможем.
На указательном пальце Филиппа тоже сверкает крупный красный камень. Хелена, стоящая рядом с ним, склоняется в грациозном реверансе. Ее прическу удерживает золотая диадема, скромная и изящная.
До меня еще отчетливее, чем прежде, доходит то, насколько невозможно это должно быть для меня, служанки-сироты без какого-либо статуса в обществе, раскрыть заговор, в который вовлечено одно из самых могущественных семейств Дании.
– Как невероятно прекрасно, – замечает господин Андерсен, – что подобная красота могла вырасти глубоко во тьме под землей.
«И как уродливо то, что мой отец, которого я так любила, погиб там, в темноте, глубоко под землей», – думаю я.
«Я кое-что нашел», – отдаются в моей памяти слова Якоба. И это «кое-что» заставило его усомниться, действительно ли все было несчастным случаем.
«Думаю, в этих шахтах было что-то, что они пытались скрыть», – сказал он.
Я представляю себе письмо, написанное моим отцом и найденное на его
