«Химия и жизнь». Фантастика и детектив. 1975-1984 - Кир Булычев
— Я на твоем месте, — сказала она, — ограничилась бы чаем.
Желтки были крупными, выпуклыми, словно половинки спелых яблок. Я подумал, что интересно бы подсчитать СЭП желтков.
— Посолить не забудь, — сказала тетя, полагая, что мною овладела нерешительность. В ее голосе звучала ирония. Она поправила очки, которые всегда съезжали на сухонький, острый нос, — не робей.
На вкус яичница была почти как настоящая, хотя, конечно, не приходилось сомневаться в том, что прекрасная незнакомка продала мне вместо куриных какие-то иные, неизвестные я наших краях яйца, и я доставил удовольствие тете Алене, спросив:
— А какие яйца у тетеревов?
— Почему только тетерева? Есть еще вальдшнепы, глухари и даже журавли и орлы. Все птицы несут яйца. — Тетя Алена много лет учила в школе, и ее назидательная ирония была профессиональной.
— Правильно, — не сдался я. — Страусы, соловьи и даже утконосы. Но главное в яйцах — их питательность. И вкус. А яичница отменная.
Когда стемнело, я вдруг поднялся и отправился гулять. В городском парке отыскал скамейку неподалеку от танцевальной веранды. Я курил и был снисходителен к мальчишкам и девчонкам, плясавшим под плохой, но старательный оркестр, и даже поспорил с сердитым стариком, обличавшим моды и прически ребят с таким энтузиазмом, что я представил, как он приходит сюда каждый вечер, влекомый неправильностью того, что здесь происходит, и почти детским негативизмом. Призывая старика к терпимости, я неожиданно испугался, что стал куда ближе к нему, чем к ребятам, и защищаю даже не их, а самого себя, каким был лет двадцать назад. А ребята, стоящие неподалеку, слышали наш спор, но говорили о своем и тоже были снисходительны к нам. Что из того, что я могу представить себе, как накопилось электричество в невидной за желтыми фонарями туче и блеснуло зарницей над театрально подсвеченными деревьями, и вижу энергию, которая заставляет присевшую на скамейку капельку росы подняться шариком, потому что выучил ненужный этим ребятам пустяк: энергия поверхностного натяжения воды — все та же неотвязчивая СЭП — при двадцати градусах равна 72,5 эрга на квадратный сантиметр. Вот так-то. И ребята в лучшем положении, чем брюзгливый старик, — кто-то из них еще узнает эту и другие цифры. И полюбит их. И поднимется в небо в погоне за сизыми журавлями туч. А старик уже ничего не полюбит.
— Всех остричь, — настаивал старик. — У них там вши заведутся. Точно говорю.
Валя Дмитриев погиб этой весной, измеряя СЭП в грозовой туче. У него тоже были длинные волосы, до плеч, и как раз в то утро зам по кадрам устроил ему беседу о внешнем виде молодого ученого.
Я ушел.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
2.⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Подобрав под себя ноги в толстых шерстяных носках — перед дождем мучил ревматизм, — тетя Алена сидела на продавленном диване и читала «Анну Каренину». Рядом лежал знакомый — от медных застежек до вытертого голубого бархата покрышек, — но начисто забытый за двадцать лет пухлый альбом с фотографиями.
— Помнишь? — спросила тетя Алена. — Я сегодня сундук разбирала и наткнулась. Раньше ты любил его разглядывать. Бывало, сидишь на этом диване и допрашиваешь меня: «А почему у дяди такие погоны? А как звали ту собаку?…»
Я положил тяжелый альбом на стол, под оранжевый с кистями абажур, и попытался представить, что увижу, открыв его. И не вспомнил.
Альбом раскрылся там, где между толстыми картонными листами с прорезями для углов фотографий была вложена пачка поздних снимков, собранных, когда мест на листках уже не осталось. И сразу увидел самого себя. Я, совершенно обнаженный, лежал на пузе с идиотской самодовольной ухмылкой на мордочке, не подозревая, какие каверзы готовит мне жизнь. Признал я себя в этом младенце только потому, что такая же фотография, призванная умилять родственниц, была и у меня в Москве. Потом в пачке встретилась групповая картинка «Пятигорск, 1953 год», с которой мне улыбались пожилые учительницы на фоне пышной растительности. Среди них была и тетя Алена. На фотографиях встречались знакомые лица, больше было незнакомых — тетиных сослуживцев, местных жителей, их детей и племянников.
Интереснее было полистать сам альбом, с начала. Мой прадедушка сидел в кресле, прабабушка стояла рядом, положив руку ему на плечо. Прадедушка был в студенческой тужурке, и я заподозрил, что он сидел не из избытка тщеславия, а потому что был мал ростом, худ и во всем уступал своей жене. Это тоже относилось к области семейных преданий. И я уже знал, что на следующей странице увижу тех же — прадедушку с прабабушкой, но пожилыми, солидными, в иной одежде, окруженными детьми и даже внуками, включая тетю Алену, помеченную у ног белым крестиком — она когда-то сама пометила себя, чтобы не спутать с другими представителями того же поколения семьи Тихоновых. Дальше моя мать и тетя Алена, юбки до щиколоток и башмаки со шнуровкой. Они очень похожи и почему-то восторженны. Фотографу удалось вызвать в их глазищах этот восторг. Птичку он им, что ли, показал? Это уже где-то незадолго до революции.
— Кто это, я забыл…
Тетя Алена отложила «Анну Каренину», поднялась с дивана, наклонилась ко мне.
— Мой жених, — сказала она. — Ты его, конечно, не знаешь. Он после революции в Вологде жил, каким-то начальником стал. А тогда, в шестнадцатом, его звали моим женихом. Не помню уж почему. Очень я стеснялась. И этих ты тоже не можешь знать. Это врачи нашей земской больницы. Они отправляются на фронт, в санитарном поезде. Второй справа — мой дядя Семен. Отличный, говорят, был врач, золотые руки. Среди земских врачей, должна тебе сказать, были замечательные подвижники. Моего дядю лично знал Чехов, они вместе на холере работали.
— А что потом с ним случилось?
— Он погиб, в девятнадцатом году.
Дядя был суров, фуражка низко надвинута на лоб, шинель сидит неловко, он взял на складе первую попавшуюся.
— Где же его невеста? — продолжала тетя Алена. — Ее, кажется, Машей звали. У нее глаза были запоминающиеся, зеленоватые. Рассказывали, что когда Семен погиб, она дня два как окаменела. А потом исчезла. И никто ее никогда больше не видел.
— Может быть, она куда-нибудь уехала?
— Нет. Я знаю, что она погибла. Она без него жить не могла. — Тетя
