«Химия и жизнь». Фантастика и детектив. 1975-1984 - Кир Булычев
7. И. К. Сиволап и др. Книга о вкусной и здоровой пище. М., 1955
8. Д. А. Длигач «Химия и жизнь», 1970, № 8, 9
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
№ 3, 4, 5, 6
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Кир Булычев
Журавль в руках
1.⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Базар в городе был маленький: три ряда крытых деревянных прилавков и неширокий двор, на котором жевали овес запряженные лошади. С телег торговали картошкой и капустой.
Будто принимая парад, я прошел мимо крынок с молоком, банок со сметаной, кувшинов, полных коричневого, тягучего меда, мимо подносов с крыжовником, мисок с черникой и красной смородиной, кучек грибов и горок зелени. Товары были освещены солнцем, сами хозяева скрывались в тени, надо было подойти поближе, чтобы их разглядеть.
Увидев ту женщину, я удивился, насколько она не принадлежит к этому устоявшемуся, обычному уютному миру.
И, как бывает со мной, я сразу придумал ей дом, жизнь, окружающих людей. Я решил, что она приехала из затерянного в лесу раскольничьего скита, где ее отец, мрачный, неумный, но цепкий старик главенствует над несколькими старушками. Там живет ее мать, растолстевшая, ленивая, с отекшими ногами. И она, никогда не ходившая в школу, не знавшая сверстниц, и теперь, за постом и молитвами, к двадцати пяти годам переставшая в них нуждаться.
В отличие от прочих торговок женщина никого не окликала, не предлагала своего товара — крупных яиц в корзине и ранних помидоров, сложенных у весов аккуратной пирамидкой, словно ядра у пушки.
Она была в застиранном голубом ситцевом платье, тонкие загоревшие руки были обнажены. Она смотрела над головами прохожих, словно глубоко задумалась. Цвета волос и глаз я не разглядел, потому что женщина низко подвязала белый платок и он козырьком выдавался надо лбом. Если кто-нибудь подходил к ней, она, отвечая, улыбалась. Улыбка была несмелой, но доверчивой.
Женщина почувствовала мой взгляд и обернулась. Так, быстро, готовая бежать, оборачивается лань.
Я отвел глаза.
Нет, она никогда не была в раскольничьем скиту. И не потому, что в этих местах леса небольшие: они перемежались полями и лугами вдоль обмелевших речек и неглубоких озер, все искони было обжито, скитов не знали отродясь. Просто у нее на шее, на топкой цепочке, висел отшлифованный кусочек янтаря, а не крестик.
Она живет в далекой деревне, и ее муж, коренастый, крепкий и беспутный, велел продать накопившиеся за неделю яйца и поспевшие помидоры. Потом он пропьет привезенные деньги и, мучимый похмельным раскаянием, купит на остатки платочек маленькой дочери…
Мне хотелось услышать ее голос. Я не мог уйти, не услышав его. Я подошел и, стараясь не смотреть ей в глаза, попросил продать десяток яиц. Тетя Алена ничего мне не говорила о яйцах — она велела купить молодой картошки к обеду. И зеленого лука.
Я смотрел на тонкие руки с длинными сухими пальцами. На безымянном пальце было тонкое золотое колечко — я прав, она замужем.
— Сколько я вам должен? — спросил я, заглянув в лицо (глаза у нее оказались светлые — кажется, серые).
— Рубль, — сказала женщина, сворачивая из газеты кулек и осторожно укладывая туда яйца.
Я взял пакет. Яйца были крупные, длинные, а скорлупа — чуть розоватой.
— Издалека привезли? — спросил я.
— Издалека.
Она не глядела на меня.
— Спасибо, — сказал я. — Вы завтра здесь будете?
— Не знаю.
Голос был низким, глухим, даже хрипловатым, и она произносила слова тщательно и раздельно, словно русский язык был ей неродным.
Когда я вернулся домой, тетя Алена удивилась моей неловкой лжи о том, что молодой картошки на рынке не было, взяла кулек с яйцами, отнесла его на кухню и оттуда крикнула:
— Чего ты купил, Коля? Яйца-то не куриные.
— А какие? — спросил я.
— Утиные, наверно… Почем платил?
— Рубль.
Я прошел на кухню. Тетя Алена выложила яйца на тарелку, и они в самом деле показались мне совсем непохожими на куриные. Я сказал:
— Самые обыкновенные яйца, тетя. Куриные.
Тетя Алена чистила морковку. Она развела руками — в одной зажата морковка, в другой нож. Вся ее поза говорила: «Если тебе угодно…»
Тетя Алена — единственный оставшийся у меня родственник. Пятый год подряд я обещал приехать к ней, все обманывал и вдруг приехал. Причиной тому не столько ненужная московская ссора, крушение моих планов, а вспыхнувший страх перед временем, могущим отнять у меня тетю Алену, которая пишет обстоятельные письма со старомодными рассуждениями и укорами погоде, присылает поздравления к праздникам и дню рождения и ежегодные банки с вареньем и ничем не выказывает обид на мои пустые обещания.
Когда я приехал, тетя Алена не сразу поверила своему счастью. Я знаю, что она иногда поднималась ночами и подходила ко мне, чтобы убедиться, что я здесь. Детей у нее не было, мужа убили на фронте, и меня она любила более, чем я того заслуживал.
Не успел я прожить неделю в тихом городке на краю полей и лесов, как, в который раз убедившись, что отдыхать не умею, начал тосковать по неустроенной привычной жизни, по корешкам Вольфсона и Трепетова на верхней полке и своей заочной, уже ненужной с ними полемике. И ссора, толкнувшая меня примчаться сюда, начала приобретать свои действительные, скромные масштабы. Ну, не поеду я в Хорог, ну, уйду из института. И что изменится? Будет другая, почти такая же лаборатория и очень похожие разговоры и конфликты. А уехать так вот, сразу, когда тетя Алена заранее грустила о том, как скоротечны оставшиеся мне здесь две недели, было жестоко.
— Ты, наверно, куриных яиц и не видел, — сказала тетя Алена. — И чем только вас в Москве кормят?
— Лучший способ разрешить наш спор, — ответил я, перейдя из кухни в комнату и раскрывая старый номер «Иностранной литературы», — разбить два яйца и поджарить.
Перед ужином я напомнил тете о своей просьбе.
— Может, до продовольственного добегу? — сказала тетя. — Простых куплю.
— Нет уж. Рискнем.
Поставив передо мной яичницу, тетя Алена налила себе заварки из чайника, извлеченного из-под весьма подержанной, но все еще гордой ватной барыни, долила кипятком из самовара и отколола щипчиками аккуратный кубик сахара. Она делала вид, что мои эксперименты с яичницой ее не интересуют, плеснула чаю
