Кир Булычев - Таких не убивают

— Звонили из Москвы, — сказала Лидочка. — Мать Ирины убита. Формально погибла в автомобильной катастрофе.

— Мерзавцы! — сказал Слокам. — Передайте девочке мои соболезнования. Это больше, чем может выдержать человек.

— Вы правы, — согласилась Лидочка.

— Кстати, — сказал инспектор, — в Манчестере при посадке в самолет задержаны два джентльмена, которые подходят под описание бандитов. У них были словацкие паспорта. Оба заключены под стражу. Пока им предъявлено обвинение в незаконном проникновении в страну и попытку выехать по подложным документам.

— Но их не отпустят под залог?

— Мы постараемся, чтобы их не отпустили. Я сделаю все, от меня зависящее. Я очень надеюсь, что банда, которая все это организовала, понесла большие потери и обожглась на случае с Кошко. Вам с Ириной придется дать показания по поводу этих джентльменов и опознать их. Вам страшно?

— Нет, — сказала Лидочка. — Мне не страшно. Я их ненавижу.

Иришка слышала разговор и откликнулась от двери:

— Мне тоже не страшно. Так и скажите. И скажите, что они сильные, пока мы их боимся.

Купидон через сорок лет

Вдруг его охватило нетерпение, суматошная, нервная спешка. Надо было скорее, скорее все сделать, пока никто не заметил, никто не пришел. Вряд ли кто мог прийти сюда, в дачный поселок, в ноябре, на рассвете… Пусто, последние бурые листья, пропитанные водой, собираются кучками в углублениях почвы и чавкают под ногами. Грязно, земля тяжелая, небо свинцовое, из всех птиц осталась одна ворона, уселась на сосне, ей бы спать, чего неймется? Ворона раза два каркнула, склонив голову. Сейчас бы выстрелить в нее, и дело с концом. И хоть у него отродясь не было пистолета или ружья, он вдруг испугался собственного желания, как будто уже был готов к выстрелу — представил, какой гулкий получится шум, как покатится эхо выстрела над дачным поселком, до самой станции и обязательно вызовет там тревогу. И кто-то уже прибежит сюда посмотреть, на какой даче остались люди, кто стрелял, кого убили?

Он бегом вернулся в сырой нетопленный дом. Он очень спешил, главное было успеть, пока не рассвело совсем, пока по дороге кто-нибудь не прошел или не проехал — кусты облетели, и теперь с дороги весь участок просматривается как на ладони. Когда глаза привыкли к полутьме, он забрал с тумбочки ее коробку для шитья — нитки, иголки, какие-то тряпочки, — потом у зеркала увидел початый флакончик духов «Красная Москва», схватил и его, еще попалась чашка с розочками — почему надо было брать и чашку, он не смог себе объяснить, но чашка имела отношение к жене, чашка свидетельствовала о ее существовании. Предметы, которые раньше были незаметны, растворялись в комнате и на кухне, сейчас прямо лезли в глаза, отовсюду, из каждого угла кричали о его жене. И для того чтобы она исчезла окончательно, навсегда, для всех, для любопытного глаза, надо стереть ее следы до последнего.

Все разом было не унести, но он догадался, разложил на полу ее старый халат, тот, который с лиловыми ирисами, покидал на него вещи. Затем, обозрев кучу добра, зачем-то принес из кухни любимую кастрюлю жены. С минуту стоял, разглядывая ее, потом поспешил обратно, поставил ее снова на полку — таких кастрюль в мире миллион. Тут вдруг вспомнил — полез под кровать. Так и есть, там остался старый чемодан с барахлом, туфлями жены, которые вышли из моды, и кофтой еще довоенных времен. Из чемодана несло нафталином, и сквозь этот запах пробивался запах жены — ее волос, духов, — такой знакомый, он даже отпрянул от чемодана и оглянулся. Ему показалось, что он услышал вздох жены, как бывало, когда она ночью вдруг вздыхала, говорила что-то неразборчиво и переворачивалась на другой бок. Он вскочил, обернулся… Медленно, от ветра, закрывалась дверь.

— Нет тебя. Нет тебя совсем, — сказал он тихо, а получилось громко, гулко, потому что комната уже стала нежилой.

Он связал барахло рукавами халата, потащил к двери. На пороге остановился, посмотрел, нет ли кого на дороге. Холодный туман подбирался к штакетнику, хорошему, ровному, прямому; сам еще летом вкопал новые столбы, а она тогда сидела на веранде, перебирала клубнику, у нее были очень белые руки (никогда не загорала), темно-рыжие волосы и веснушки на переносице. Она была не толстой, но со временем обязательно бы располнела. И странно: к ней как-то приезжала сестра из деревни, маленькая, смуглая, будто из другого племени.

Дорога была пустая. Собирался дождь, и, наверное, от этого никак не светлело. Он поволок узел по тропинке, к сараю. Стало очень жарко, словно взбирался на гору.

У старого, заброшенного колодца, из которого давным-давно ушла вода и который он все собирался расчистить, да не было денег, чтобы нанять мастера, а сам не мог, он остановился. Потом поднял узел на сруб — только два бревна над травой — и толкнул. Узел послушно скользнул вниз, упал на мягкое, недалеко, метрах в двух, что-то в нем звякнуло, наверное, вилки. Он вытер о пиджак потные ладони.

Надо спешить, спешить… еще столько работы осталось. А в любой момент кто-то может появиться. Ну, хотя бы на соседней даче. Они, правда, не приезжали уже недели две, но чем черт не шутит… Он побежал в сарай, отыскал в куче хлама лопату. А лома не было. Вспомнил, что видел лом у крыльца. Он бросил лопату, поспешил к дому. Лом стоял у стены. А топор? Топор в комнате. Он вернулся в дом, часто дыша и не имея времени перевести дух, у дверей поднял с пола топор, еще раз огляделся — увидел на столе шкатулку с ее письмами и всякими бумажками, подхватил ее, побежал обратно, от двери кинул взгляд на комнату, будто уже не смог бы вернуться сюда вновь, — на стуле лежала ее шляпка без полей, она носила ее набекрень. Вернулся, взял и шляпку…

Он расшатывал, разваливал ломом бревна. Бревна сруба были старыми, кое-где подгнили, но держались крепко, скрип стоял на весь поселок, наконец одно бревно поддалось, отвалилось в сторону, он выпрямился, и тут его кто-то спросил, совсем рядом:

— Помочь, может, хозяин?

— Что? — И сразу наступило спокойствие. Все погибло… Подсознательно он ждал этого голоса. Лучше было поджечь дачу и бежать — бежать без оглядки.

Он заставил себя обернуться.

У забора, облокотившись на низкий штакетник, стоял молодой мужчина в ватнике поверх гимнастерки, на гимнастерке видны две полоски, за ранения. А на дороге — удивительно, неужели он мог этого не услышать, — «Студебеккер».

Он с трудом заставил себя говорить.

— Не надо, — сказал он. — Я сам…

— А чего трудишься?

— Колодец, — сказал он. — Видишь, колодец совсем старый. Воды нет. Я здесь огород сделаю.