Повелитель света - Морис Ренар
– Дорогой, умоляю, ответь мне, скажи, что с тобой…
Он уже собирался ответить: «А то, Мари, что я попросил бы тебя заткнуться. У тебя такой визгливый голос, будто тебя режут, бедняжку!» Но тут он увидел ее. Она все еще сидела, облокотившись на стол, и выглядела такой любящей и несчастной… А потом он подумал, что и его голос, когда он заговорит, будет звучать столь же неприятно, как и голос Мари. Ему стало жаль ее, потому что стало очень жаль себя, он подошел к ней, обвил руками и, прижавшись щекой к ее щеке, сказал:
– Прости меня, Мари, малышка. Я сегодня немного не в духе… Видишь ли, дело в том, что я старею, а так не хочется…
Но теперь он был согласен стареть.
* * *
На следующий день он, как и всегда, вышел из дома еще до того, как рассеялась мгла. Но он предупредил Мари, что вернется, вероятнее всего, уже глубокой ночью, так как хочет попробовать сделать этюд при лунном свете.
До оврага он добрался с первыми лучами рассвета. На небе еще мерцала Венера. Сердце его стучало, мускулы внезапно похолодевших рук и ног то и дело сводила судорога, как у влюбленного, который идет к девушке, не зная наверняка, откроют ему или нет.
Он поводил головой из стороны в сторону, побледнел, улыбнулся…
Шум раздался там, где и должен был. Флоран Макс прислушался к нему, глядя на звезду, и решил, что между ними существует некое особенное и очаровательное сходство. Но Венера исчезла, размытая зарей, и он, оставшись с шумом наедине, заметил, что утром тот почти не отличается от вечернего, – никакого впечатления пробуждения, никакого временного затишья, ни одной из тех звонких флуктуаций, которые указали бы на чередование дня и ночи пожелавшим прислушаться к тому, как живет то или иное поселение Земли. То было нечто вечное.
Раздался гонг. Флоран Макс вытащил часы. Гонг звучал в его ушах с поразительной регулярностью и тут же затихал, словно красная звезда, которая возникает в небе и сразу же угасает в медленном диминуэндо. Семь минут и три секунды пробегали между каждым ударом. Каким бы ни был тот мир, время для него существовало. Тот мир и наш не были неизмеримыми. Тот мир, возможно, и был нашим миром.
Но наслаждение художника было нарушено неприятными звуками, которые раздались по ту сторону ущелья, в лесу.
Он вспомнил, что там прокладывали проселочную дорогу, и если вчерашний день ему удалось провести в тишине, то лишь потому, что это было воскресенье. Он подумал, что только ночи будут ему благоприятствовать, и вдруг замер, уловив – совсем близко – хруст гравия под железной набойкой башмака.
Уж не последовала ли Мари за ним?
Кто-то поднимался по тропинке… Флоран Макс заметил между двумя кустами крестьянина, шедшего с сумой через плечо.
Он быстро установил мольберт на том месте, где раздавался шум, и уселся на камень, будто работал. Этот человек вынужден будет его обойти. Он не сможет ничего услышать…
Незнакомец, к несчастью, оказался любителем поболтать. Воспользовавшись нежданной встречей, он немного отдышался, опустил сумку на землю, скрутил сигаретку, встал в паре шагов от художника и принялся наблюдать за его работой.
Флоран Макс дрожал. В ответ на вопросы он лишь угрюмо молчал, сидя, скрестив руки, перед чистым холстом… Придя в полнейшее замешательство, крестьянин удалился, сказав: «Извините».
Это что же получается: первый же прохожий может различить этот чудесный шум, расслышать его среди прочих, насладиться им, раструбить на всех перекрестках, что в горах происходит необъяснимый феномен!.. Разнервничавшийся Флоран Макс мысленно уже представлял разбитый прямо здесь шатер для прослушивания, удобно устроившихся в креслах, кружком, туристов, прижимающих к ушам небольшие слуховые трубки, соединенные с центральным устройством, конденсором-усилителем, установленным в той самой точке, где этот таинственный город проявляется за счет звуков.
Он купит этот овраг! Он станет владельцем этого эха!
Ближе к полудню чей-то голос украсил шум новой и бесподобной розой. Художник только что подкрепился; закончив смаковать восхитительный холодный кофе, сдобренный многолетней выдержки виноградной водкой, он раскуривал трубку. Голос пел так, как если бы какая-то женщина положила голову на плечо Флорана Макса и что-то мурлыкала ему на ухо. И, говоря «пел» и «мурлыкала», мы выражаемся весьма приблизительно, так как голос этот на самом деле и не пел, и не мурлыкал, и не говорил, и не вздыхал… Даже непонятно, какие тут можно подобрать слова. То была речь бессловесная, но однако столь же понятная, как звуки виолончели, то была нюансированная и тонкая поэма, не обращавшаяся к разуму… Этот голос обладал необычайными качествами. Он буквально ласкал, что было сущим пустяком по сравнению с той бесконечной нежностью, которую он распространял.
Он удалился, но каким-то чудом Флоран Макс не перестал улавливать его среди других голосов; и каким бы далеким ни казалось его пение, художник всегда распознавал его в общем хоре, где, в сущности говоря, голос этот был одним из многих.
Наступила ночь. Восторг достиг своего апогея. Небо сделалось звездным куполом, поднимавшимся все выше и выше. На самом деле, если бы они пели, вместо того чтобы только сверкать, небосвод издавал бы точно такой же шум, какой пейзажист сейчас слышал.
«Гармония сфер…» – подумал Флоран Макс.
Тем не менее город из миража не покидал его грез, и каким он его выдумал в своем прекрасном детстве, таким этот город и сейчас вставал перед ним – бледным и позолоченным, колышущимся и отсвечивающим, стоящим в том воздушном краю, где наши глаза способны видеть то, что создано Воображением.
Начиная с этого приключения жизнь Флорана Макса полностью изменилась. Он стал вести себя словно школьник, обнаруживший в горах тайный разлом, микроскопическую расселину ярко освещенной пещеры, где чудесным образом живут великолепные игрушки. Теперь он если где и был способен дышать воздухом, то лишь на краю этого оврага. Овраг был единственным в мире местом, где он смог бы поселиться, не испытывая желания оказаться где-либо еще. Уходя оттуда, художник, казалось, оставлял там лучшую часть себя и возвращался в деревню обычным автоматом.
Досадные неприятности преследовали его по пятам.
Овраг располагался на территории общинных земель и потому не подлежал продаже. Это оказалось горьким разочарованием.
Затем так случилось, что шум изменился.
Климат, температура, влажность значительно его ослабили. Зачастую его было
