Хищное утро (СИ) - Тихая Юля

Голосование планировали только на середину марта, и пока никто ничего не говорил о казни. Но Лира была с чего-то уверена: его убьют. Каждый понедельник она ждала под залом Конклава с бледным лицом, а потом тащила меня в очередной ресторан, пить и пытаться говорить об отвлечённых вещах.

— Он ни в чём не виноват, — в тысячный раз повторила Лира, отставив в сторону блюдо с морепродуктами. — Он артефактор, а не убийца! И он колдун, он никогда не стал бы помогать Крысиному Королю.

— Есть свидетельства, — осторожно сказала я. — У него нашли крысиные деньги, и…

Лира метнула в меня злой взгляд.

— Это не его! Маркелава и крысы, ты с ума сошла? Это твоя тётка зналась с мохнатыми, а Роден никогда не…

— Всё будет хорошо, — повторила я, усилием воли пропустив мимо ушей все её слова. — Всё будет хорошо, Лира, слышишь? Всё будет хорошо.

xx

Следующее утро началось с тошноты. Она скрутилась у меня где-то за рёбрами в склизкий комок, запустила щупальце в горле и щекотало собой нёбо. Я долго стояла у шкафа, медленно и глубоко дыша, ненавидя решительно всё и страстно мечтая о сигарете.

Это что же теперь, — мне год нельзя будет курить? Даже больше года, я же приличная женщина, желаю своему ребёнку добра и, конечно, буду кормить грудью, как положено. Ну, зато у меня вырастут сиськи, должно же быть хоть что-то хорошее! Потом, наверное, сдуются и обвиснут…

Никогда, никогда больше не буду заниматься сексом, — постановила я, пытаясь почистить зубы как-нибудь достаточно аккуратно, чтобы не спровоцировать новый приступ тошноты. Никогда! В конце концов, я не стала бы изменять мужу, даже если в его роли выступает Ёши. А ложиться в одну постель с ним, ещё раз, — бррр, вот уж без чего я точно обойдусь с превеликим удовольствием.

Горгульи жрали, а я стояла у крыльца, мрачная и злая, и месила ботинками неглубокий свежий снег. Птички — целое семейство глазастых летающих горгулий, каждая с ладонь размером, — пытались зацепиться за кольчугу и пролезть в карман целиком, а самая наглая уселась на плечо и засовывала клыкастую морду мне в ухо. Малышка развалилась по центру двора, как раз там, где всё было испахано трактором, и громко чавкала. Что она жевала, не знаю и знать не хочу: ни капель крови, ни нескольких жменей мясной стружки не было достаточно для такого эффекта.

— Надо подправить ей правую ногу, — ревниво сказала Урсула. Она ходила по двору, вглядываясь в чары и цокая языком: моих умений никогда не было достаточно для того, чтобы не получить несколько десятков правок к изделию. — Неужели ты не видишь, что у неё западает колено?

— Можно пока отложить, — добродушно сказал дедушка. — Не так критично. А девочка только-только вышла замуж! Хорошо, что она хоть кормить их не забывает, а то заперлись бы в спальне, как попугаи-неразлучники…

— Скучный он какой-то, чтобы с ним попугайничать, — проворчала Мирчелла и украдкой мне подмигнула.

— Так с ним и не развлекаться надо, — проскрипела Меридит, — а делать наследников! Род Бишигов был когда-то одним из величайших колдовских Родов! И что теперь? Куда завёл нас юношеский эгоизм? Дар настоящих Бишигов должен быть передан…

— Тётушка, — Мирчелла расхихикалась и зажала рот ладошкой, — но ведь ты и сама так и не сходила замуж и никого не народила!

Меридит поджала губы и важно поправила локоны:

— У меня были причины!

— Ну, ну, девочки, — это Бернард замахал на них руками, — не ссорьтесь.

Колено у Малышки и правда западало, но совсем немного, — пожалуй, я бы и не заметила. По правде, она могла бы работать с таким коленом ещё много-много лет, чтобы починили его уже мои дети, дослужившись до мастеров; но от всех этих разговоров было так отвратительно, что я сочла за благо велеть всем замолчать под предлогом того, что мне нужно сконцентрироваться. И неторопливо правила чары.

Может, я и вовсе зря себя накрутила!..

Я мысленно попыталась сопоставить свой женский календарик и предполагаемую овуляцию с датой свадьбы, и мне совсем поплохело. Великая Тьма, когда предки отмеряли своим детям мозги, я явно предпочла им что-то другое.

Надо подождать всего несколько дней. А дальше либо всё это окажется ерундой, либо… не окажется.

За завтраком всё во мне бурлило: я сверлила взглядом пустой стул Ёши, — он, конечно же, как обычно, проспал, — и представляла, как надену ему на голову полную кастрюлю овсянки, а потом устрою безобразную, бабскую истерику, с битьём посуды и бесконтрольными заклинаниями, до дрожащих в воздухе чар и звона стёкол в серванте с фамильным фарфором.

— Вы в меня кончили! — обвинительно сообщу ему я и разрыдаюсь.

Но по правде, — конечно же, всё это глупости. Мне нужно было думать раньше, и Лира права: не хочешь детей — предохраняйся, в этой формуле нет решительно ничего запредельно сложного. В конце концов, я ведь могла просто взять и вообще с ним не спать, придумать какую-нибудь причину…

Хотя о чём здесь думать, если он — мой муж, и это — навсегда? Сегодня или завтра, сейчас или потом, — что это может изменить, если в моей руке блестит ритуальное зеркало, а будущее написано кровью моего Рода?

Я отложила ложку, а бабушка, закрыв глаза, забормотала:

— Прославлена Ты, Вечная Тьма, за землю и за пищу, за капли Тебя, дарующие жизнь моей…

— …и будь в моей крови, чтобы я была верна Твоему течению.

Где-то далеко, в городе, Тьма говорила музыкой ветра на верхней площадке колдовской церкви. В море, напитанном кровью моих предков, дышали Бездной чудовища; островные скалы шептали голосами колдуний, которые стали реками, чтобы мы могли жить. И меньшее, что я могу для них всех — быть достойной их имени, их памяти и их жертвы.

Я планировала заниматься с Ксанифом, но это вышло коротко и плохо: он третьим же словом разбил глиняную заготовку вдребезги, и мне пришлось отправить его обратно к Лариону, лепить новую змею.

Стоило бы заняться полицейским заказом, но в ангаре мастерской не горело света и стучали тоскливые часы; я смотрела на него с сомнением, а потом, заставив себя не закурить по пути, вернулась в дом, — только для того, чтобы обнаружить в холле Ёши.

«Нам нужно поговорить,» — убеждала я себя. Но что ему говорить, придумать никак не могла, тем более что Ёши был увлечён: он возвёл в холле конструкцию из табуретки, пары коробок и книг, на которую поставил светящийся синим кубик. Вырывающийся из него свет расчерчивал пространство идеальными квадратами, а Ёши рассматривал расцвеченную скульптуру у лестницы и замерял что-то штангенциркулем.

— Господин Ёши, что вы делаете?

— Не обращайте внимания, — он поморщился, — это безвредно.

Я продолжала стоять у дверей, и Ёши всё-таки соблагоизволил пояснить:

— Мышцы. Видите, какая реалистичность пропорций? Можно разглядеть все разгибатели кисти…

…чёрный кинжал разрезает плоть легко, как подтаявшее в тепле масло; сероватая струна сухожилия, тёмный крап вен, мягкие волокна мышцы, пористая структура сустава…

Я зябко повела плечами.

— Это же ар-нуво. Какой ещё реализм?

— В этом и прелесть, — улыбнулся Ёши. У него хорошая улыбка, холодная и ни к чему не обязывающая. — Это, бесспорно, артейское ар-нуво. Полагаю, кто-то из Рему откопировал в бронзе живую девушку. Это искусство, Пенелопа.

Я взглянула на скульптуру по-новому. Она была в доме всю мою жизнь, сколько я себя помню, — сидела в тени лестницы, изогнувшись вокруг крупной лампы, похожей на на причудливый цветок. Родовой дар Рему позволял им копировать что-то реальное в материалах; в старые времена, до того, как двоедушники изобрели фотографию, вездесущие Рему создавали картинки для колдовских контрактов. Натурщицу для лампы обернули в изящно задрапированные ткани, а волосами её оплели ветви дерева.

— Я хотела её продать, — призналась я, когда Ёши потушил свой светящийся кубик и отошёл чуть в сторону, всё ещё неотрывно глядя на бронзовую девушку. — Но оценщик сказал, она толком ничего и не стоит.