Игорь Поляков - Доктор Ахтин

— Помню, — кивнул Иван Викторович, — передозировка у всех шестерых.

— Да, и поэтому никто внимательно не присматривался к месту преступления. Сейчас, конечно, уже ничего не вернуть, но мы знаем, что все они были ВИЧ инфицированы, и если предположить, что их убил Парашистай, то это были его первые жертвы.

— Может, не надо предполагать, — сморщился недовольно капитан, — а то можно много напридумывать и домыслить.

— Хорошо, — покладисто сказала Мария Давидовна, — пойдем дальше. Год назад серия убийств наркоманов, когда их подкарауливали в темных подворотнях и забивали насмерть металлическим прутом. Четверо из них имели вирус в крови, а двое — нет. Но, если предположить, что они только недавно получили вирус, и он еще не определялся в крови, то мы имеем снова шесть убитых ВИЧ-инфицированных наркомана. А это, Иван Викторович, уже тенденция, от которой невозможно отмахнуться.

Мария Давидовна говорила и смотрела на отстраненное лицо собеседника. Она понимала, что он сейчас вряд ли способен адекватно мыслить, но откладывать на потом свои мысли она не хотела.

— Иван Викторович, почему вы молчите?

— Мария Давидовна, — вздохнул капитан Вилентьев, — единственная связь во всех этих случаях только в том, что все жертвы инфицированные наркоманы. Да и то в двух случаях это притянутая за уши связь. Тела их никто не резал, глаза никто не выдавливал. И к тому же, недавно убийцы были арестованы и осуждены на длительные сроки заключения.

И предупреждая возможные возражения, он поднял руки:

— Все, Мария Давидовна, давайте больше не будем на эту тему.

Женщина резко встала, пошла к выходу из кабинета, и, повернувшись у двери, сказала:

— Вы прекрасно знаете нашу судебную систему. И что вы, Иван Викторович, скажете, если и сейчас убийства прекратятся после шестой жертвы? И ко всему прочему, еще и найдется тот, на кого можно будет свалить вину за эти преступления?

И, не дожидаясь ответа, она вышла.

25

Иду домой. Рабочий день позади. Кому положено умереть — умер, кому еще положено жить — продолжают существовать, не зная, что впереди и насколько к ним благоволит судьба. В том, что я по-прежнему живу, нет ничего удивительного — в моей жизни есть цель. Труден путь к этой цели, но приз, который я получу в конце пути, стоит настоящих тягот и лишений.

Девушка с ребенком на руках, идущая навстречу по тротуару, останавливается и обращается ко мне:

— Пожалуйста, помогите мне. У меня кошелек с зарплатой вытащили из кармана, и нам с Ванечкой кушать нечего.

Девушка сравнительно неплохо одета — потертые, но не рваные джинсы, белая футболка. Она слегка накрашена, и в глазах нет печати обездоленности, да и ребенок не выглядит изможденным. Пухлощекий мальчик года на два. Большие любопытные глаза.

Она выбрала тот путь в своей жизни, который никуда не приведет.

Я смотрю в улыбающиеся глаза мальчика и говорю девушке:

— Извините, но я ничего вам не дам, потому что я бессердечный и циничный ублюдок. Может, вам лучше сразу убить своего ребенка, чтобы он не мучился от голода?

Девушка, отшатнувшись, быстрым шагом и не оглядываясь, ушла. Я подмигнул ребенку, который, повернув голову, смотрел на меня и по-прежнему улыбался, медленно покачиваясь на руках уходящей матери.

Беда в том, что у ребенка по вине родителей действительно нет будущего. Пока он еще нужен матери для попрошайничества, он сыт и здоров, но пройдет немного времени, и мальчик окажется на улице. И детство закончится, так и не начавшись. Став токсикоманом, он проживет короткую и убогую жизнь.

Может, этот мальчик — Бог. Тогда он разделит судьбу тысяч подобных брошенных родителями мальчишек, вместе с ними вдыхая пары клея и рано умирая. Такая уж у Бога участь — тащить на себе тяжелый крест человеческих пороков, и умирать молодым, так и не узнав другой жизни, словно её нет, и никогда не существовало.

На лавочке у моего подъезда сидит и курит участковый Семенов, который живет на третьем этаже. Поздоровавшись, я присаживаюсь рядом.

— Что грустный, Петрович? — спрашиваю я.

Тот помотал головой и ничего не ответил. На лице участкового ничего не было — погруженный в себя, он раз за разом подносил сигарету к губам.

— Я слышал, убийца позавчера в доме номер 13 наркомана убил, — говорю я утвердительно, — и это уже не первый случай.

— Зачем тебе это, доктор? — спрашивает участковый, бросив окурок на землю и затоптав его.

— Сосед на втором этаже, Николай, тоже наркоман. Его могут убить.

— Могут, — соглашается Семенов, — и что с того?

— Ничего, — пожимаю я плечами и встаю с лавки.

— Слушай, Михаил Борисович, — говорит Семенов, — как ты думаешь, откуда в человеке это паскудное зверство? Мало того, что этот проклятый ублюдок убивает, так еще тело кромсает и глаза выдавливает.

Я снова сажусь.

— Зверство — это когда медленно режут живого человека, смакуя его боль, наслаждаясь его мучениями, а убийца, насколько я знаю, сначала убивает, а потом кромсает тело. Зверство — это когда изощренно пытают, насилуют и живьем закапывают в землю. И потом, для тебя, Петрович, это же хорошо, — чем меньше на твоем участке наркоманов, тем лучше.

— С чего это ты решил? — удивленно округляет глаза Семенов.

— Ты сам только что сказал.

— Ничего подобного я не говорил, — отмахивается он. — Что это ты с больной головы на здоровую переваливаешь?!

Семенов встает и, не прощаясь, уходит.

Я сижу на лавочке, смотрю, как медленно темнеет, как люди спешат по своим квартирам, как загораются в окнах огни, как кошка неторопливо бежит через улицу, поглядывая на чирикающих воробьев, как старушки у соседнего подъезда эмоционально обсуждают свою нищенскую пенсию, обвиняя власти всех уровней.

И, когда совсем стемнело, я тоже иду домой.

26

Я сейчас с трудом могу вспомнить, что я делал в первый год после смерти Богини.

Ходил на работу. Да, но я не могу вспомнить ни одного больного, которого бы я вылечил. Приходил и автоматически делал то, что необходимо. И ни одного лишнего движения, даже когда видел, что человек хороший, и я смогу избавить его от будущей смерти. Мне было безразлично, выздоравливали люди или нет.

После работы заходил в магазин. Складывал продукты в корзину, не глядя на ценники, и, в основном, покупал всё то, чему она радовалась, когда я приходил из магазина.

Готовил дома ужин. И ел в одиночестве то, что она любила, порой даже не чувствуя вкуса того, что ел. Механически насыщался, подчиняясь требованию организма.