Сергей Алексеев - Молчание пирамид
Артемий отходчивым был и сам уже не раз пожалел, что не сдержал гнева — Василису за всю жизнь и пальцем не тронул. Выгнал из дома посторонних и говорит:
— Я приучен с малолетства к миру в семье. Не дело это, когда жена свою вожжу тянет, а муж свою. Никуда мы так не уедем. Домом своим я правлю. Хочешь в мире и согласии жить — слушайся меня. А нет, так бери мерина, корову, овец и ступай в колхоз. Так тому и быть. Только Никиту я при себе оставлю.
Ей в колхоз-то и не нужно было, все хотела заставить Артемия, чтоб открыл, о чем Багаиха перед смертью говорила. Поняла, что злом от него ничего не добиться, повинилась, сделалась покорной — выписалась из колхоза, бумагу забрала из органов и вроде опять ласковая стала. Только он-то уж знал, что это притворство, и благодати в доме не наступило. А чтоб судьбу свою не извращать, и приходилось жить и ждать знака.
В то время все чаще Артемий стал ходить в Горицкий бор уже без всякого заделья, разве что на кладбище по пути зайдет, у могилок постоит, а больше всего — чтоб посидеть возле сгнившего и вросшего в мох креста, возле врат божьих и ни о чем не думать. Придет, сядет под сосну, и вроде минуту и пробыл только, но глядь, уж и солнце село!
Однажды осенью перед Покровом — уж снежок пробрасывало, посидел так же и, когда свечерело, встал, чтоб домой идти, но глядь, а по впадине между увалами паренечек бредет, малый еще, лет пяти, и за ним — жеребенок. Идут сами по себе, ничего вокруг не замечают, мальчишка в землю смотрит, будто следы ищет, несмотря на холод, в одной рубашонке и ноги босы…
И вдруг екнуло сердце у Артемия! Паренечка-то он не признал — как признать, коль не видывал никогда? — но жеребенок-то! Мать честная, сеголеток-то и статью, и мастью вылитый тот, что в прорву угодил, когда земля разверзлась!
Вот он, знак Василисин!
И еще опахнуло лицо дыханием горячим, любовным, от коего голова всегда шла кругом…
Как стоял, так и сел Артемий, никак с прошлым не сладить, разумом не схватить себя за плечо, не встряхнуть — опомнись! Ведь четыре года миновало, из жеребенка ведь уж конь бы вырос…
И с сердцем своим не побороться. Коль они на пару ходят, так мальчишка-то… Малец-то… Должно быть, их с Василисой сын!
Знак, знак!
Задохнулся Артемий и раздышаться не может, будто снова с коня навернулся. Кое-как хватил воздуха, унял страстную лихорадку, а малец с сеголетком тем часом мимо прошли, развернулись и назад бредут. Хотел он окликнуть, да вспомнил, что нельзя в Горицком бору кричать — вдруг да опять расступится земля?!..
Тем временем мальчонка с жеребенком скрылись за соснами, словно и не бывало. Артемий в одну сторону, в другую — нет нигде. Вскинулся, побежал на дорогу, прыгнул в седло и домой скорее — не знак это, а наваждение! Память прошлого мучает, не дает покоя, вот и блазнится…
Только в ту ночь уснуть не мог, по избе ходил, по двору, улицей взад-вперед, потом снова в избу, везде подавляя желание немедля бежать в Горицкий бор.
— Что не спится тебе, Артемий? — жена из темноты позвала.
— Гумно топлю да стерегу, — не стал мыслей своих открывать. — Разгорелось жарко, кабы снопы не занялись…
Едва рассвело, взял топор, пошел стропила вытесывать для конского стойла, и тут-то его осенило: коль не наваждение это, не болезнь от тоски, а истинный знак Василисы, то кобыла-то жеребенка своего признает! Ведь она после того не жеребилась больше и еще долго ходила да искала свое дитя…
Подседлал он кобылу, вскочил и помчался в Горицкий бор. На дороге спешился, взял в повод.
— Пошли, родная… Сомнения меня берут, может, ты их разрешишь…
Пришли они к месту, и кобыла сразу же что-то почуяла, голову вскинула, зафыркала и ушами сторожко стрижет. Минуты не прошло, как паренечек с сеголетком появились, снова бредут меж увалов, ищут что-то. И тут кобыла сорвалась да к жеребенку и давай его обнюхивать, ласкаться; он же к ней под брюхо и к вымени! И бьет, бьет носом, чтоб молоко выбить!
Артемий на сей раз духа не утратил и окликнул тихонько:
— Эй, паренечек?
Он беленькую головенку поднял, смотрит чистыми глазами, а сам подрагивает от холода.
— Ты что тут ищешь?
— Мамку потерял…
У Артемия сердце задрожало.
— А чей будешь-то?
— Не знаю…
— Как же мамку твою звали?
— Не помню я. Мамка она и есть мамка.
Артемий подошел к нему, присел, в глаза заглянул.
— Имя-то свое помнишь?
— Имя помню. Ящерем зовут…
Артемию бы обнять его, да постеснялся показать, как руки дрожат.
— Ты сынок мой, — сказал. — Вот уж пятый год вас ищу.
Ящерь отступил, глянул пытливо.
— На моего тятю не похож ты…
— А ты помнишь тятю?
— Не видал ни разу. Он на заработки ушел да и ходит где-то…
— Погоди, погоди… Что же говоришь, «не похож», коли не видал?
— Мамка сказала, тятя мой молодой был, красивый, и волосы черные. А ты белый весь, как старик.
— Это я поседел, сынок. От горя.
— Добро, пойдем домой. — Ящерь дал руку. — А то уж холодно по лесу ходить.
Артемий оглянулся и замер: из сосков кобыльего вымени струилось на снег давно присохшее молоко…
4
Тема под кодовым названием «Каналы» возникла, как и все остальные, почти случайно: Самохин заканчивал работу по народным лекарям, когда к нему попала рекламная визитка целителя Наседкина, который пользовал всех своих пациентов камнями, прикладывая их к больным местам, будь то позвоночная грыжа, хронический тонзиллит, мочекаменная болезнь или злокачественная опухоль. Да не простыми булыжниками, а по информации из той же визитки, метеоритами, прилетевшими на Землю
с разных планет, поэтому называл себя космическим целителем. Разумеется, и этот лекарь был академиком самодеятельной Народной Академии, лауреатом неких премий и обладателем десятка международных сертификатов на право исцелять.
Как обычно, Самохин сделал запрос по трем каналам, как всегда получил противоречивую и взаимоисключающую информацию и для очистки совести позвонил Наседкину, записался на прием и скоро отправился в командировку, благо, жил тот в Коломне Московской области. Одна болячка у Сергея Николаевича была, давняя и профессиональная — язва желудка, просыпающаяся время от времени, обычно в минуты сильного волнения, поэтому не нужно было придумывать причины и обеспечивать легенду.
Принимал космический целитель в однокомнатной малосемейке на первом этаже, и, несмотря на полное отсутствие рекламы в газетах, у расхристанной двери с отчеканенной по меди табличкой стояла очередь, а у подъезда — машины с номерами отдаленных регионов. Пока Самохин занимался всевозможными лекарями, шаманами, ясновидящими и магами, у него сложилось впечатление, что народ давно плюнул на официальную, малополезную и теперь дорогую медицину, в поисках чуда мотался от одного шарлатана к другому и лечился всевозможными экзотическими способами, от примитивной уринотерапии до неких энергополей, источаемых руками или даже взглядом.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});