Константин Соловьёв - "Нантская история"

— Можете не рассказывать дальше, — вдруг сказал отец Гидеон.

— Почему?

— Во-первых, мы уже на месте. А во-вторых, в этой истории нет ни слова правды.

Я рассмеялась.

— Ну и прозорливы же вы, отче! Я-то думала, что провела вас.

— Ваша ложь совершенно бессмысленна, — вздохнул он, — Вы лжете не мне, а самой себе. И это печалит меня. Человек, который лжет сам себе, обречен. Он не может смотреть в глаза своему отражению. Но это ваш выбор, а я, увы, не ваш духовник чтобы оспорить его.

— По крайней мере, вы всегда дипломатичны, святой отец. Да, я люблю приврать. Такая уж натура. Я делаю это не со зла, а по привычке. Мне кажется, из того дома напротив за нами следят. В окне что-то мелькнуло.

— Не исключено, — пробормотал он, — Вовсе не исключено… Нам сюда, налево. Тут нас должны ждать.

Он остановился перед одной из дверей. Дверь как дверь — подгнившие дубовые доски и старая медная рукоять. Мимо такой двери я бы прошла, не заметив. Мимо тысяч таких дверей. Дом тоже был самый непримечательный — двухэтажный, приземистый, он мог служить и конторой для средней руки купца, и большой кожевенной мастерской, и даже складом готовой продукции. По крайней мере, никакой вывески снаружи я не разглядела. Окна, однако, светились.

Кажется, решительность, толкавшая на протяжении всего пути отца Гидеона вперед, тут изменила ему. Он опустил голову и сделал несколько глубоких вдохов, восстанавливая дыхание. Когда он поднял голову, его очки блестели куда более уверенно.

— Ну, если должны, то с нашей стороны будет невежливо запаздывать. Открывайте дверь!

Наверно, ему нужен был этот последний толчок чтобы решиться. Он положил руку на дверь и не без усилия распахнул ее. Изнутри пахнуло теплом, сухим деревом, слежавшейся пылью, старой тканью — как пахнет во всяких помещениях, которые, хоть и не заброшены, настолько редко навещаются людьми, что не впитывают в себя запаха человека, лишь нейтральные ароматы сложенных вещей, краски и прочего. Прихожая оказалась меньше, чем я думала, едва ли в треть всего этажа. Здесь не было никакой мебели, лишь сваленные у стены непонятные рулоны, штабеля и сундуки. Точно кто-то давно начал здесь ремонт, но то ли забыл про него, то ли бросил на полпути. Одна из дверей была открыта и, судя по тому, что из соседней комнаты доносился треск огня в камине, нас ждали именно там.

«Смелее, Альби, — сказала я себе, — Бояться уже поздно».

Страха почему-то не было. Была усталость, холодная сухая усталость, обложившая тело, и мысли тоже были какие-то сухие, вялые и неподвижные, как вылепленные из песка. Нечего бояться. Это просто место, в котором все закончится. Только и всего.

— Проходите, — сказал человек, которого мы не видели.

Отец Гидеон налег на Инцитата, и мы преодолели невысокий порог, оказавшись в гостиной. И я не удержалась от удивленного вздоха. Наверно, я ожидала увидеть что-то другое. Например, дюжину крепких ребят в плащах с глухими капюшонами, с оружием в руках. А может, я не ожидала увидеть даже этого. Просто скрип двери, гулкий звук выстрела — и перед глазами сгущается ночь, которую уже никогда не разгонит грязно-серый нантский рассвет. Но ничего этого не было. Сперва мне даже показалось, что комната пуста. Только горящий камин, рассыпающий по стенами неверные пересекающиеся тени. Но когда человек возле камина пошевелился, я заметила его.

— Вы нарушили слово, святой отец, — сказал он, взглянув на нас, — Вы должны были придти один.

Человек был ничем не примечателен. Средних лет, худощавый, в пыльном дорожном плаще, он смотрел в огонь и хмурился. Когда он взглянул на нас, в его глазах сверкнул багровый отблеск заточенного в камне пламени. Жутковатая иллюзия.

— Мы… пришли вдвоем, — сказал отец Гидеон, и его обычно уверенный голос прозвучал беспомощно и тонко, — Так вышло. Это Альберка, она…

— Я знаю, кто она. Вы не должны были ее брать с собой.

Голос у него был равнодушным, и сотканным из той же материи, что и плотный, потрепанный многими ветрами, плащ.

— Раз вы знаете нас, может представитесь? — громко спросила я, стараясь звуком голоса разогнать эту сумрачную атмосферу, полную шевелящихся теней и шорохов, — Тогда мы будем в равных условиях.

— Если вы собираетесь играть на равных условиях, вам лучше играть в карты, — незнакомец скупо усмехнулся, продолжая глядеть в огонь, — Вам достаточно знать, что я представляю здесь человека, который… который ведет с вами дело.

— Графа, — сказала я.

Он пожал угловатыми плечами.

— Титулы — это лишь слова. И имена — лишь слова. Слов и без того было слишком много. Время действий.

— Звучит так же грозно, как и глупо, — я позволила себе фыркнуть, — И вы с этой нелепой таинственностью выглядите не менее глупо. Я пришла сюда по собственной воле. Вы — доверенное лицо графа? Его тайный помощник? Или просто конюх с его конюшен?

Человек, сидящий у камина, шевельнулся. В этом движении, коротком и энергичном, было нечто опасное, выдающее сокрытую под плотной материей энергию, которая готова вырваться на свободу при необходимости. Но сейчас необходимости не было. Человек просто взял кочергу и поправил дрова в камине.

— Я — слуга, — сказал он равнодушно, — Один из многих. Я занимаюсь этим делом. Собственно говоря, вам не надо знать и этого. Но мне все равно.

Таким равнодушным тоном не говорят обычно с людьми. Я ощутила, как по хребту пробежала вереница муравьев с ледяными лапками. Это «Мне все равно» получилось зловещим. И не надо было иметь семи пядей по лбу чтобы понять, на что оно намекает.

— Вы старший?

— Можно сказать и так. Можно и не говорить. Разговоров и без того слишком много. И этот уже не имеет никакого значения. Вы нарушили условия сделки, святой отец. Мы договаривались не так. Но я готов закрыть на это глаза, если вы будете благоразумны, а ваша спутница не выкинет очередной глупости.

Отец Гидеон молчал, глядя в пол. Поэтому вместо него опять заговорила я:

— Какая сделка?

— Вы должны были знать, коль уж оказались здесь и сейчас. Человек, которого я представляю, предложил эту сделку, и отец Гидеон дал понять, что он принимает условия.

— Если мы согласимся…

— Отец Гидеон уходит со мной, — сказал человек у камина. Его лицо, озаряемое алым отсветом огня, выглядело безумно раскрашенной живой маской. Острые тени скользили по нему, — Вот и все.

— Что с ним будет?

— Это неважно. И это не должно вас интересовать.

— Вы убьете его?

Еще одно пожатие плечами.

— Я слуга. Я выполняю поручения. Мне неизвестно, сколько он будет жить.

Следующий вопрос вырвался сам собой, как спугнутое насекомое, выскочившее изо рта.