Константин Соловьёв - "Нантская история"

— Извините… На то у меня была причина. Я до сих пор корю, что позволил вам уговорить меня. Кто знает, может хватило бы лишь моей жизни чтобы откупиться от этих мерзавцев…

— Не городите ерунды, святой отец. Это не те люди. Максимум, что они могут нам предложить — быструю безболезненную смерть. И знаете, мы уже в той ситуации чтобы этот вариант показался нам весьма щедрым с их стороны…

— Увы, скоро нам предстоит это узнать, — отозвался он безрадостно.

— Не печальтесь. Кто знает, может вас когда-нибудь за это канонизируют. Святой Гидеон Нантский — хорошо, черт возьми! Жаль, что я к вам не примажусь. Некрещеных не слишком охотно принимают в святые, я слышала. А ведь какой шанс бы был!.. Святая Альберка Хересская, например! Ей-Богу, мне было бы приятно, если бы прихожане пропускали стаканчик хереса за мое здоровье.

Двигаться по ночным улицам было тяжело, хотя мне не приходилось прикладывать для этого сил, все делали Клаудо с отцом Гидеоном. Но я все равно ощущала такое напряжение, словно мы двигались по огромной трубе, преодолевая невероятное давление. Как пузырьки воздуха, оказавшиеся в патрубке исполинского двигателя. И чем дальше мы двигались, тем сложнее мне было отважно смотреть вперед. Каждый шаг отдалял нас все дальше и дальше от Бальдульфа, от теплого дома, привычной кровати и надежных стен. Хотя расстояние уже не играло роли — первый шаг, сделанный за порог, уже проложил между нами тысячи миль. Чтобы заглушить ветер, гудящий в водосточных трубах и скрежещущий черепицей, мне приходилось болтать без умолку. Нелепая попытка задавить собственный страх. Отец Гидеон не поддавался на попытки разговорить его — был мрачен, молчалив и сосредоточен, как и подобает Воину Христову, отправившемуся на верную смерть. Наверно, с такими же суровыми ликами прежде собирались в свой последний путь святые и великомученики, чьи желтые изможденные лица встречались мне в церковном информатории.

— Святой отец, мы ведь скоро умрем, да?

— А?.. — его лицо на миг прояснилось. Долго смотреть на него мне было трудно — приходилось сильно запрокидывать голову, отчего начинала немилосердно болеть шея, — Да, дочь моя, да будет милостив к нам Создатель. Полагаю, мы умрем.

— Значит, я могу позволить себе откровенность?

— О чем вы?

— Я могу рассказать свою историю, — я улыбнулась, — Я имею в виду, перед смертью мне уже незачем лгать, верно?

— Наверно.

— Я подумала, что с моей стороны было бы неблагодарно так и не рассказать вам ее. Клаудо, подай-ка мне бурдюк… спасибо… Уфф. Отвратительно — пить хорошее вино ночью на улице. В этом есть что-то неизъяснимо пошлое. Так что, святой отец, вас еще интересует это?

— Ваша история? Пожалуй, — он кивнул, — Но она не столько важна мне, как важна вам самой, Альберка. Это не просто история. Это своего рода символ. Ваши духовные вериги, которые всегда с вами и которые вы сами на себя наложили и с тех пор несете. Когда вы сможете высказать то, что накопилось у вас на душе, вам станет легче. Эта история стала самым первым камнем. Выбить его — и вам проще будет избавиться от прочих. А камней у вас в душе скопилось преизрядное количество…

— Звучит разумно. Значит, еще одна попытка? Без лицемерия, без лжи, без фальши?

— Без лицемерия, без лжи, без фальши, — ровно повторил отец Гидеон, — У нас впереди не очень много времени, дочь моя.

— Тогда я постараюсь быть краткой, святой отец. Моя история… Дьявол, обстановка не благоволит рассказу. Хотелось бы мне сейчас иметь здесь теплый камин, стакан подогретого вина с гвоздикой, толстое одеяло… Мало того, что мы отправляемся на верную смерть, так еще и вынуждены делать это в таких унизительных условиях!.. Извините, мне трудно сосредоточиться. Ложь вытекает сама, а правду приходится выковыривать, как застрявшую в горле кость. Полагаю, начать вновь придется с самого детства?

— Как вам будет удобнее.

— Ну ладно… Родилась я в Нанте, это истинная правда. Мой отец, конечно, не был вилланом, и герцогом он тоже не был. А был он простым городским ремесленником, специалистом по многоконтурным микросхемам. У него была своя мастерская, недурно обставленная, в которой он целыми днями что-то паял и сверлил. Мелкой девчонкой я любила там бывать. Украдкой, конечно. Там пахло особенным запахом. Запах раскаленного текстолита, припоя, горячего металла… И инструменты у отца были забавные — крохотные, как для фей. Крохотные молоточки, крохотные пинцеты, крохотные паяльнички… Он надевал на лоб специальные очки с толстенными линзами, отчего делался похож на какую-то глубоководную рыбу, и корпел над микросхемами, то ругаясь под нос, то весело напевая. У нас был свой домик, и не на окраине, а в хорошем районе, где жили преимущественно другие ремесленники. Позитронщики, химики, генетики, биохимики, чертежники… Домик был небольшой, но уютный, на нем в изобилии рос плющ, специальный сорт генно-модицифированного плюща, который пах жимолостью и сиренью одновременно. Его было так много, что весь домик утопал в этом плюще, и внутри всегда была тень, даже в самый жаркий день. Тень, которая пахнет жимолостью и сиренью. Я опять отвлекаюсь, да?

— Говорите то, что хотите сказать, и неважно, сколько времени это займет.

— Вы сбавили шаг, значит, хотите дослушать историю до того, как мы придем.

— Верно.

— Тогда и я не стану тянуть. Забыла сказать, росла я без матери. Бедняжка умерла во время эпидемии оспы, прошедшейся по Нанту когда мне было два или три года. Но, честно говоря, я была жизнерадостным ребенком с весьма живым нравом, так что даже это не сильно омрачало мое детство. У меня был домик, каждый дюйм которого был мне знаком, была мастерская отца, где можно было, спрятавшись, наблюдать за его работой, была уличная ребятня, с которой я разоряла окрестные сады и играла в «три жабы». Словом, детство у меня было такое, на какое и грех бы жаловаться. Я надеялась быстро вырасти и стать специалистом по многоконтурным микросхемам. Да, я всегда была тем, что принято называть папиной дочкой. Я хотела работать в мастерской, где всегда пахнет текстолитом, припоем и металлом, орудовать крохотными молоточками и рассматривать микросхемы, огромные и причудливые, как созданные руками нечеловеческой расы многоярусные замки. Отец смеялся и говорил, что это дело не для женских рук. «Не забивай свою головку, попрыгунья, — говорил он, посмеиваясь в бороду и сдвинув на лоб свои очки с толстенными линзами, — Тебе и без этой пыли будет хорошо. Вот исполнится тебе десять, и я попрошу отца Иоганесса из старой церкви чтобы обучил тебя грамоте. Он старик добрый, хоть и пьяница. Выучит тебя буквам, и будешь самой первой леди в нашем квартале. А кто знает грамоту, тому ремесленником быть грех. Нет, грамотеи по лекалам микросхемы не травят, попрыгунья… Судьба тебе сидеть в графском палаццо, дела разбирать, письма читать, счет вести. И сыщется тебе жених, может не маркиз, но из хороших людей, не из нашего брата ремесленника. А даже если не выйдет, к пятнадцати годам у тебя будет достаточное приданное чтобы выдать тебя замуж за какого-нибудь рыцаря, может не из знатного рода, но смелого, честного и порядочного». Отче, там впереди никак огни стражи. Давайте-ка станем здесь за углом, обождем немного.