Песах Амнуэль - Месть в домино

— Странное решение для итальянца, не правда ли? — улыбнулась Джузеппина.

— Ну что ты, — снисходительно сказал Верди, — тебя сбивают с толку переполненные залы в «Скала» и «Ла Фениче», но ведь девять из десяти простолюдинов никогда не бывали в опере, не слышали ни одной ноты из «Трубадура» и даже «Цирюльника»…

— Ты меня поражаешь, Верди! — сердито воскликнула Джузеппина и продолжала, обращаясь к Сомма: — Он всегда выдвигает парадоксы, потому с ним так трудно! Итальянцы не знают оперы!

— Нет-нет, — перебил Верди. — Я ведь не это сказал, дорогая. Естественно, песенку Герцога знает даже самый невежественный пастух из Калабрии, я сам слышал, как на одном из пастбищ… Впрочем, я не о том. Но в опере он не был, мелодию ему напел приятель, который подхватил ее, услышав, как играл бродячий шарманщик, но и тот никогда не переступал порога театра, а знает популярную мелодию от знакомого, а тот от своего, и вот он-то действительно слышал оперу сам. Мы, итальянцы, очень любим петь, верно, мелодия — наша жизнь, но опера, к сожалению, так и не стала народным искусством, как ни горько в этом признаваться.

— Не стала народным искусством? — возмутилась Джузеппина.

— И не спорь, дорогая, — Верди положил ей на ладонь свою руку. Темное и грубое на светлое и нежное. Он действительно больше крестьянин, чем музыкант, — подумал Сомма, глядя, как рука Верди сжимает и гладит пальцы Джузеппины. — Не спорь. Я всего лишь хочу сказать, что наш дорогой синьор Антонио вовсе не исключение, а скорее правило. Да о чем говорить, Пеппина? Мой родной отец и моя любимая матушка! Имея сына-композитора!

— Всемирно известного, — вставил Сомма, но Верди не обратил на реплику внимания.

— Они были в театре всего один раз, когда я чуть ли не силком привез их в Милан на премьеру «Жанны д'Арк», да и тогда отец пытался сбежать после второго акта, сказав, что не привык к такому шуму, и матушка едва уговорила его остаться. Как бы то ни было, они досидели до конца, а потом их привели ко мне за кулисы, и я помню, как отец ругал большой барабан, из-за которого у него чуть не лопнули перепонки. Нет, Пеппина, я могу понять синьора Антонио, особенно если речь идет о театре в Падуе, где никогда не было приличного оркестра, а хористов набирали из окрестных ремесленников, многие из которых даже нот толком не знали и пели на слух. Бедный Доницетти! Бедная «Паризина»!

— И бедный Антонио, добавьте к тому, маэстро!

— И бедный синьор Антонио! — Верди неожиданно стал серьезным, убрал свою руку с руки Джузеппины и сказал: — Но ведь не я к вам, а вы ко мне подошли тогда, на пьяццо. Я вас не знал и даже не слышал вашего имени.

— Откуда было вам его слышать? — удивился Сомма.

— Да-да. Вы подошли ко мне…

— В компании с Лукетти и синьорой Маффеи.

— Да-да, и Кларина, которую я очень ценю за ее живой ум и преданность нашей несчастной родине, сказала: «Позвольте представить вам синьора Антонио Сомма, он адвокат и ваш преданный поклонник»… Но вы им не были, верно? Вы вели в суде тяжбу Кларины с семейством Гараванди…

— О праве на недвижимость.

— Но в то время вы еще не слышали ни одной моей ноты!

— Ну что вы, слышал, конечно! Вы полагаете, маэстро, что можно прожить в Италии почти полвека и не слышать ни одной ноты Верди?

— От уличных певцов, столь же громкоголосых, сколь и фальшивящих!

— Знаете, маэстро, сейчас я вам, пожалуй, кое в чем признаюсь. Синьора Джузеппина, будьте свидетельницей моей чистосердечной явки с повинной. Я был в «Фениче» на «Травиате» и «Бокканегре», я слышал «Риголетто» в «Скала» еще шесть лет назад, и вы не станете отрицать, что я слышал «Арольдо».

— «Арольдо» вы слушали уже после нашего знакомства, — рассмеялся Верди. — Но вы… Я поражен. Я думал…

— И должен признаться еще, — продолжал Сомма, с удовлетворением наблюдая за смущением маэстро, — я слушал эту божественную музыку…

— Ну-ну, — пробурчал Верди, нахмурившись.

— Но видел, как распадается в «Бокканегре» сцена дожа и его дочери — драматургически вторая часть выпадает, как тяжелый камень из слабой руки.

— Милое сравнение, — сказал Верди, — я поражен.

— Чем, маэстро?

— Тем, что вы обратили на это внимание! Черт возьми, синьор Антонио! Я так и не сумел заставить Пьяве… Нет, это не то слово: заставить я мог его сделать все, что угодно. Кроме одного, к сожалению. Франческо хороший поэт… уверяю вас, ничего сверхъестественного я от него не требовал, но выше головы не прыгнешь…

— Верди, — с упреком проговорила Джузеппина, — напрасно ты так о нем. Ты же знаешь…

— Да, — Верди прервал сам себя, сцепил пальцы и приблизил к глазам, будто держал в них что-то и хотел рассмотреть поближе. — Пьяве болен, боюсь, дни его сочтены. Это ужасно. Извините, синьор Антонио, извините!

Сомма с изумлением увидел, как покраснели у Верди глаза и дернулся уголок рта. Он совсем не предполагал, что этот человек, казавшийся ему жестким, как скошенная трава на лугу в Сант-Агате, и непреклонным, как колокольня на площади Сан Марко, мог так взволноваться, вспомнив о друге, лежавшем сейчас в своем доме во Флоренции и, возможно, именно в эти минуты прощавшемся с миром.

Джузеппина, гораздо лучше, чем Сомма, знавшая своего Верди, отвернулась, она не выносила эти минуты его слабости, потому что потом, взяв себя в руки, он становился ворчливым, ко всему придирался, хотя на самом деле злился только на себя.

— Да, — сказал Верди, справившись с эмоциями, — я только хотел сказать, синьор Антонио, что финал все-таки придется переделать. Музыку я себе примерно представляю, и ваши стихи — они замечательны, спору нет! — на эту музыку не ложатся.

— Хорошо, — согласился Сомма, — две строфы перед финальной кодой я заменю. Какой ритм вам нужен, маэстро?

— Вот это другой разговор! — воскликнул Верди. — Ты слышишь, Пеппина? Какой ритм, спрашиваете? Я объясню вам! Это должен быть марш на две четверти, короткий, как лезвие кинжала. Раз-два, раз-два…

— Раз-два, — повторил Сомма, и строчки, как это с ним обычно бывало, появились перед его глазами, будто написанные чьим-то размашистым почерком на светлом фоне. — Да, вот так: «А теперь вместе мы, не робея, кровожадного свергнем злодея»…

— Кровожадного свергнем злодея! — воскликнул Верди. — Так, дорогой Сомма! И еще три строки, только три. Свергнем злодея. То, что надо. Свергнем злодея! Пеппина, здесь так жарко, у меня пот течет по спине, я хочу домой.

— Ты хочешь записать мелодию, — мягко сказала Джузеппина, вставая. Мужчины тоже поднялись, Верди бросил на стол два дуката, официант, не дожидаясь, когда посетители уйдут, принялся убирать стаканы, он был недоволен, господа сидели битый час и ничего не съели, только выпили шесть стаканов прохладительного, конечно, жара, кто спорит, но могли бы — не бедные, видно по одежде — заказать и что-нибудь основательное, а то сидели и спорили, особенно этот, похожий на… Господи, на кого похож тот, что справа, где я мог его видеть… Это же… Как я не признал сразу?