Терри Пратчетт - Шмяк

Он просиял.

— Отличная работа, сержант, — сказал куратор.

— Соображаешь, Фред, — заметил Шнобби.

— Спасибо, капрал, — великодушно отозвался Фред Колон.

— Ну, или это были два гнома со стремянкой, — бодро продолжал Шнобби. — Рабочие оставили несколько стремянок. Гляди, они даже тут стоят.

Фред Колон вздохнул.

— Знаешь, Шнобби, почему я сержант, а ты нет? Из-за таких вот слов, сказанных в присутствии частных лиц. Будь это гномы, разумеется, они бы вырезали картину аккуратно со всех сторон. Музей запирается на ночь, мистер сэр Рейнольд?

— Конечно! Не только на замок, но и на засов. Старый Джон крайне аккуратен. Сам он живет на чердаке, так что на ночь музей превращается в настоящую крепость.

— Он, должно быть, смотритель? — уточнил Фред. — Надо будет с ним поговорить.

— Разумеется, — нервно ответил сэр Рейнольд. — Кстати, я думаю, что у на-ас на складе должны быть материалы, посвященные этой картине. Я сейчас… э… схожу и… э… поищу…

Он заспешил к маленькой дверце.

— Интересно, как воры ее вынесли? — спросил Шнобби, когда они остались одни.

— А кто сказал, что вынесли? — ответил Фред Колон. — Большое помещение, где полно чердаков, погребов и потайных уголков… почему бы просто не спрятать картину подальше и не подождать? В один прекрасный день заходишь под видом посетителя, прячешься под чехол, ночью снимаешь картину и суешь куда-нибудь, а на следующий день выходишь вместе с остальными. Все просто! — он широко улыбнулся. — Главное, капрал, мыслить как преступник.

— Ну, или можно просто выбить дверь и убраться вместе с картиной посреди ночи, — сказал Шнобби. — Зачем возиться с мудреным планом, если сойдет и простой?

Фред вздохнул.

— Я предчувствую, что дело будет запутанное, Шнобби.

— Тогда спроси у Ваймси, можно ли нам им заняться, — сказал Шнобби. — То есть мы ведь уже знаем факты.

В воздухе витали невысказанные слова: «Где бы вы предпочли провести следующие несколько дней? На улицах, где, с вероятностью, будут мелькать топоры и дубины, или здесь, за тщательным, очень тщательным обыском чердаков и подвалов? Подумайте хорошенько. Ведь это не будет трусостью, не так ли? Потому что любая знаменитая картина — часть национального достояния, правильно? Пусть даже на ней нарисована всего лишь толпа гномов и троллей, устроивших потасовку».

— Я составлю подобающий рапорт и попрошу мистера Ваймса поручить это дело нам, — медленно сказал Фред Колон. — Оно требует внимания опытных стражников. Ты хорошо разбираешься в искусстве, Шнобби?

— Если надо, сержант.

— Да ладно!

— А что? Беллочка говорит, что ее работа — тоже искусство, сержант. И одежды на ней побольше, чем на иных женщинах, которые тут нарисованы. Так что незачем задирать нос.

— Да, но… — Фред Колон помедлил. В глубине души он понимал, что, когда тебя рисуют лежащим на постели, причем на тебе нет ничего, кроме грозди винограда и улыбки, — это настоящее, подлинное искусство, а когда ты вертишься вниз головой на шесте, в костюме, которым при случае можно воспользоваться как зубной нитью, — нет. Но обозначить разницу Колон не мог.

— У Беллочки нет амфоры, — наконец сказал он.

— Чего-чего нет?

— Обнаженная женщина — это искусство, только если где-нибудь рядом стоит амфора, — сообщил Фред Колон. Даже ему объяснение показалось неубедительным, поэтому он добавил: — Ну, или постамент. Лучше всего, конечно, то и другое. Так сказать, тайный знак, который гласит: это искусство, ребята, смотрите спокойно.

— А пальма в горшке?

— Тоже сойдет. Но лучше в амфоре.

— А если нет ни амфоры, ни постамента, ни пальмы в горшке? — настаивал Шнобби.

— У тебя что-то на уме, капрал? — подозрительно спросил Колон.

— Да. «Богиня Анойя, восстающая из серванта»,[3] — сказал Шнобби. — Вон она висит. Ее нарисовал какой-то тип, у которого три буквы «и» в фамилии. По-моему, вот это искусство так искусство.

— Количество «и» очень важно, Шнобби, — серьезно заявил сержант Колон, — но в таких ситуациях надлежит спрашивать себя: а где тут херувим? Если на картине есть толстозадый розовый мальчишка, который держит зеркало, или веер, или что-нибудь такое, то все нормально. Даже если он при этом ухмыляется. Нельзя же, в конце концов, везде рисовать амфоры.

— Да-а, но, предположим… — начал Шнобби.

Дальняя дверь отворилась, и сэр Рейнольд заспешил к ним по мраморному полу с книгой под мышкой.

— Боюсь, репродукции картины нет, — сказал он. — Копию, которая по-олностью отражала бы оригинал, слишком трудно сделать. Но в этом сенсационном труде, по крайней мере, множество подробных набросков. В наши дни, конечно, почти у каждого посетителя есть копия. Вы знаете, что на картине можно различить более двух тысяч четырехсот девяноста отдельных гномов и троллей — по типу оружия и меткам на теле? Плут, бедолага, сошел с ума за работой. У него ушло шестнадцать лет, чтобы закончить картину!

— Это еще ничего, — бодро ответил Шнобби. — Фред еще не закончил красить свою кухню, а ведь он начал двадцать лет назад!

— Спасибо, Шнобби, — холодно отозвался Колон, беря у куратора книгу. Она называлась «Энциклопедия „Кумской битвы“».

— В смысле — сошел с ума? — спросил он.

— Он пренебрегал всей остальной работой. То и дело менял место жительства, потому что не мог заплатить, и вынужден был таскать огромный холст с собой. Только вообразите! Ему приходилось выпрашивать краски на улице, и на это уходило много времени, потому что не у каждого встречного с собой тюбик со жженой умброй. Плут утверждал, что картина с ним разговаривает. Здесь обо всем этом написано, хотя, боюсь, слишком драматизировано.

— Картина с ним разговаривала?!

Сэр Рейнольд поморщился.

— Да, именно так он утверждал. Никто не знает, как было на самом деле. У Методии Плута не было друзей. Он считал, что превратится в цыпленка, если заснет ночью. Он повсюду оставлял записочки, которые гласили: «Ты не цыпленок», хотя порой не доверял самому себе. Считается, что он настолько сосредоточился на картине, что заработал нечто вроде воспаления мозга. Ближе к концу работы он был уве-ерен, что лишается рассудка. Он говорил, что слы-ышит звуки битвы.

— А вы откуда знаете, сэр? — спросил Фред Колон. — Вы же сказали, у него не было друзей.

— Ох уж этот острый ум полисмена! — с улыбкой воскликнул сэр Рейнольд. — Он писал записки самому себе, сержант. Постоянно. Когда-а его последняя хозяйка вошла в комнату, то нашла сотни бумажек, засунутых в старые мешки для цыплячьего корма. К счастью, она не умела читать. Поскольку она пола-агала, что ее жилец — некоторым образом гений, а, следовательно, у него может быть что-то, что она сумеет продать, хозяйка позвала соседку, некую мисс Аделину Радда, ко-оторая писала акварели. Мисс Радда позвала своего знакомого, ко-оторый изготовлял рамы для картин, а тот поспешно вызвал Эфраима Даустера, знаменитого пейзажиста. Ученые до сих пор бьются над записками Плута и пытаются проникнуть в тайны этого несчастного ума. Записки расположены не в хронологическом порядке. Некоторые из них очень… странные.