Болото пепла - Варя Медная
Стоя там, Твила увидела истории всех.
Вот Дитя сидит в каком-то темном подвале, и цепь, бегущая от ноги, тянется к вделанному в пол кольцу. Она сдвигает тяжелые кандалы и, послюнявив палец, прикладывает его к ранкам на лодыжке, морщась и дуя на них. Ее посадила сюда мать. Она сошла с ума, еще когда носила Дитя, узнав, что муж погиб на войне. И теперь она ужасно боится выпускать дочь из дома, страшась того, что с ней может случиться. Но вот наверху слышится скрежет, и Дитя закрывается рукой от яркого света. Значит, настал новый день… Раз в сутки мать приносит ей еды и питья. Она спускается осторожно, подслеповато щурясь и щупая каждую ступеньку ногой, а тяжелая связка на ее руке раскачивается и бренчит. Но вот она оступается на середине и падает вниз, и кружка звенит о плиты, подскакивая на ручке и расплескивая воду, а каша стекает со ступеней… Мать лежит, но все еще дышит. А связка с лязгом подкатывается к тому месту, где сидит Дитя. Полустертые зубчики поблескивают в темноте. Дитя хватает ключ, и железная змея со скрежетом распахивает пасть, даря свободу. И она бежит к прямоугольнику света наверху, хватаясь за стены и ни разу не обернувшись, в смятении своем не заметив, как захлопнула дверь… И продолжает бежать до тех пор, пока рядом не останавливается карета:
– Тебя подвезти, Дитя?
– Какие у вашей кошки необычные глаза…
А вот Эмеральда Бэж, служанка в седьмом поколении. Ее мать лучше всех в округе готовит колбасу, а самой ей чаще поручают скоблить крыльцо. Доски… как же она их ненавидит. У нее их не будет. У нее будет дом с каменным крыльцом, и перчатки, чтоб руки не как у матери, и кружевной зонтик, и еще веер, вон как у той леди. И сама она будет леди! И судьба улыбается Эмеральде, устроив ее компаньонкой в богатый дом. И Эмеральда усердно учится у своей хозяйки: думать как она, говорить как она, одеваться как она. Вот только она все равно не леди… И тогда, переняв от той дамы все что могла, Эмеральда как-то вечером оставляет на ее кровати зажженную свечу и подпирает дверь снаружи. Она одевается в ее одежду, забирает деньги и драгоценности и бежит туда, где сможет начать новую жизнь, – как оказалось, в Бузинную Пустошь. А за ее спиной пылает объятый огнем особняк…
Тучный Плюм – у его брата было обычное отравление, а пьяный хирург вместо промывания пустил ему кровь. Брат умер к утру, и с тех пор Плюм ненавидит хирургов. А того недоноска он подстерег, разрезал глотку…
Роза – из-за ее случайных слов отец пораньше вернулся домой и застал мать с другим…
Даффодил… подкрадывался к девушкам сзади, зажимал рот и утаскивал в подворотню…
Валет… да ничего такого он не делал: воровал книги – не было у него денег, никогда не было…
И многих-многих других знакомых из деревни увидела Твила, пока ей не начало казаться, что эту грязь вовеки не смыть.
И наконец мастер… Она видела и одновременно слышала в голове его голос.
«Два года назад я жил в одном портовом городишке, паршивое это было место. В моих клиентах значились «матросские жены», ловкачи всех мастей, беспризорники, поденные рабочие. Вскрывать флюсы, выдирать зубы, зашивать ножевые раны и отнимать конечности. Господ побогаче пользовали врачи. Но все это вот-вот должно было закончиться: мы с Гектором почти скопили нужную сумму – собирались открыть свою практику, в новом чистом месте. Тогда он работал в соседнем городке, не менее паршивом.
Она ходила ко мне каждую пятницу, как на работу, когда муж напивался. Бывало и чаще. Скула разбита, руку придерживает, ребра, как стиральная доска, и все багровые… Упала, спускаясь с чердака, порезалась, готовя ужин, обожглась о чан с кипятком. Лет девятнадцать, а уже не было передних зубов. Я знал, что через пару лет их останется меньше половины, и скажутся последствия болезней, которыми он ее наградит. Не раз видел его под руку с очередной шлюхой. Он разгружал баржи в порту.
И вот однажды она снова пришла, но не для себя – муж уже вторые сутки не вставал с постели. Камни в почках. Ходил под себя. Когда я пришел, джин и то не понадобился – он лежал мокрый, как хлыщ, и все бредил. То орал на нее, то горланил песни из тех, что распевал, накачиваясь с приятелями. Камней было четыре: три мелких и один покрупнее. Она помогала. Я вынул третий, и ее рука легла на мою.
– Кажется… все? – спросила она дрожащим голосом.
Я поднял глаза. А она глядела на последний камень, как на свой надгробный.
– Кажется, все… Зашиваю?
И с неимоверным облегчением:
– Зашивайте.
Господи, как же он орал… умер лишь через сутки. Я все это время на лестнице сидел. С тех пор, стоит зажать уши, слышу его крик.
А она, говорят, через год за сына начальника порта вышла. Он ей на место передних зубов фарфоровые вставил».
И с тех пор в сердце мастера болото…
Твила почувствовала, как все снова возвращается. Бледнеющая ночь, луна на небе, но только не в отражении, и пустота там, где должны быть ноги. Они стояли у самого берега, а руки мастера все еще обнимали ее. Он тоже все это видел, они видели вместе.
Твила отстранилась.
– Теперь ты тоже меня ненавидишь? – тихо спросил он.
– Да, ненавижу, – ответила она и расплакалась. – Ненавижу за то, что вы сделали, и за то, что я об этом узнала, но больше всего ненавижу за то, что совсем не могу вас ненавидеть, ни капельки. Не смогла бы, даже убей вы сотню таких мужей!
У мастера стало такое лицо, что, казалось, ему было бы проще, скажи она обратное.
Твила, всхлипывая, уткнулась ему в грудь и вскоре почувствовала руку на волосах – он гладил осторожно, словно боясь поранить.
– Как трогательно, – зевнула баронесса.
Твила подняла на нее взгляд:
– Зачем вы все это делаете? Что вам от него нужно?
– Ты наслушалась сказок, девочка. Только в них злодей выбалтывает все планы, прежде чем покончить с героем.
– Но вы ведь не злодейка, – раздалось позади.
Они одновременно обернулись. Дитя встала с камня, на
