Людмила Минич - Дети Хедина (антология)
Кимычу было страшновато. Чувство смутное, почти забытое. Чего бояться ночью на кладбище, если ты давно уже не человек?
Но даже домовые иногда боятся ответственности.
Кимыч вспоминал развороченный крест, увиденный сегодня по дороге в нору кладбищенского. Еще он вспоминал выражение лица Мефодьича, когда помогал ему ставить на место перевернутые памятники. Это было на прошлую весну.
У Мефодьича в норе хранилась особенная тетрадь. Не тетрадь даже, а целая конторская книга. Старинная, с потрескавшейся обложкой. Мефодьич записывал сюда все интересное и примечательное, не полагаясь на память. Эта книга у него была уже неизвестно какой по счету. В ее середине Мефодьич хранил вырезки из газет. Сами газеты он доставал из мусорных ящиков, куда их выбрасывали посетители кладбища. А еще газеты приносил Кимыч.
Коллекция вырезок у Мефодьича подобралась своеобразная. Кимыч, честно говоря, все их не читал. Но ему хватало и заголовков.
ВАНДАЛИЗМ НА КЛАДБИЩАХ
ЧТО С НАМИ ПРОИСХОДИТ?
РАЗРУШЕНО БОЛЕЕ 200 НАДГРОБИЙ
ВАНДАЛЫ НЕ ДРЕМЛЮТ
ОСКВЕРНЕНЫ ВОИНСКИЕ ЗАХОРОНЕНИЯ
НЕСОВЕРШЕННОЛЕТНИЕ ВАНДАЛЫ
ДАЮТ ПРИЗНАТЕЛЬНЫЕ ПОКАЗАНИЯ
Уголки вырезок не помещались в конторской книге, вылезали наружу, съеживались, как будто им самим было неудобно за свое содержание.
Думая об этом, Кимыч вдруг различил осторожные шаги и разговоры. Еще смешки. Еще бульканье.
Домовые слышат хорошо и далеко.
Кимыч затаил дыхание. Тоже, конечно, нелепо: ведь ты не то чтобы живой, не отражаешься в зеркалах и мог бы совсем не дышать, если бы захотел. Но привычка вдыхать и выдыхать сохраняется, как походка.
По шагам, смешкам и шорохам Кимыч понял: идут пятеро. Обостренный слух не подводил, во время уроков школьный мог безошибочно определить, сколько учеников сидит в классе.
Кимыч не видел ни служивого, ни кладбищенского. Но он легко мог себе представить, о чем сейчас думает Евграфыч: «Поближе… Еще маленько поближе… Рановато….»
А затем над кладбищем взвилась ракета. Но не простая, а заговоренная. Ракетницу притащил, конечно, служивый, а с заговором постарался Мефодьич: свечение у падающей ракеты было синее, мертвое, зловещее.
Увидев сигнал, Кимыч приложил к губам самодельный рупор и провыл:
– Айн, цвай, драй! Фояр!
Над головой прозвенело: это Мефодьич привел в действие несложный механизм, – и над памятниками взвилась фигура, похожая на пугало. Света еще не погасшей ракеты вполне хватало, чтобы пятеро невольных зрителей ее хорошенько разглядели.
К ним, стуча костями и металлом, летел скелет, одетый в форму немецкого солдата Второй мировой. В каске, сдвинутой на затылок, и с болтающимся на шее автоматом.
Скелет Кимыч позаимствовал на одну ночь в препараторской кабинета биологии и притащил разобранным в заплечном мешке. Все остальное принес из музея служивый.
Скелет двигался по тонкой проволоке, натянутой между деревьями. Мефодьич управлял им как марионеткой.
Конечно, проволоку было не различить, если не знать, куда именно смотреть.
Прижавшись спиной к гранитному надгробию, Кимыч услышал возгласы. За такие слова в школе вызвали бы родителей, сразу обоих. Но состояние тех, кто эти слова произнес, легко можно было понять.
Тогда Кимыч поднялся во весь рост. Сейчас на нем тоже была немецкая форма. Он не хотел ее надевать, но Евграфыч был прав: и Штирлиц рядился. А кроме того, Кимыч был самым высоким из троицы: рост домовых с годами делается меньше, и они вроде как усыхают. А кого способен напугать фашист ростом метр с кепкой? Так что по-любому эта роль доставалась Кимычу.
На шее у него тоже висел автомат. И в отличие от того, что надели на скелет, в этом автомате были патроны.
Кимыч полоснул вверх.
Стрелять из автомата его научил служивый, еще давно, в лесу, по бутылкам. Откидной приклад в свое время оставил здоровенный синяк на плече. Но сейчас Кимыч прикладом не пользовался.
Очередь ушла в небо, и было в ее грохоте что-то от треска костей.
А затем опять выстрелил служивый. Синяя ракета высветила клочок кладбища, тощую фигуру Кимыча с автоматом и пришельцев.
Кимыч и так их отлично себе представлял. Он чуть ли не каждый день встречал подобных в школе. Класс десятый-одиннадцатый. Хотя зря Кимыч подумал на школу: все-таки та, где служил он сам, была в центре города и вообще считалась одной из лучших. А эти явно учились где-то в близлежащем поселке. Стал бы кто, даже приняв на грудь, так далеко идти из города.
Нет, это были местные. Рассказал о них Мефодьич. Он же позвал на подмогу друзей, когда понял, что сам не справится. Ему до смерти надоело, когда на кладбище выворачивали кресты, разбивали надгробия или разрисовывали их черной краской. Кто этим занимается, Мефодьич уже давно выяснил и даже научился вычислять, когда именно кладбищенский разбой случится опять.
…Незваные гости сначала даже не посмотрели в ту сторону, откуда была дана очередь. Все их внимание оказалось прикованным к скелету, летящему над могилами.
– Сдавайся, партизанен! – как можно более хрипло, чтобы не выдать свой высокий голос, проорал Кимыч. Никаких партизан в городе никогда не было, тот всю войну стоял в глубоком тылу. Просто Кимыч слышал похожую фразу в каком-то старом фильме.
Фигуры несостоявшихся вандалов замерли, примороженные ужасом.
Первая фаза акции была успешно пройдена, и наступало время для второй.
Кимыч побежал к фигурам, паля в воздух. Что называется – в белый свет как в копеечку, даром что на дворе была ночь. Между короткими очередями он кричал по-немецки:
– Уважаемые пассажиры! Поезд номер два прибывает на запасной путь! Предъявите билеты! Покажите меню!
Никто из жертв психологической атаки немецкого, разумеется, не знал. Кстати, из домово-кладбищенской троицы его тоже выучил один Кимыч, по учебникам и лингафонному курсу из класса иностранных языков.
Несколько пар глаз наконец-то оторвались от скелета и обратились к бегущему с автоматом. Только тогда пришельцы ожили и бросились удирать. Очевидно, в них открылись до того скрытые резервы организма: в школе Кимыч видел немало бегунов, но эти могли бы выступать даже на областной олимпиаде.
Он еще раз выстрелил, еще раз крикнул вслед. Но сам уже никуда не спешил.
Третья синяя ракета высветила спины насмерть перепуганных беглецов. Спины растворились вдали раньше, чем она погасла.
Рядом с Кимычем встал служивый:
– Кажись, все. Больше не придут.
Скелет раскачивался на проволоке и позвякивал железками, словно огородное пугало.
– Хорошо бы так, – сказал Мефодьич, показавшись откуда-то с неожиданной стороны, – только как бы теперь другие не пришли.
– Какие другие? – повернулся к нему Кимыч.
– Паранормальные всякие… любители. Слухи ведь пойдут.
– Будем решать проблемы по мере поступления, – рассудил служивый, – а пока считаем, воспитательная работа прошла успешно. Все собираем и возвращаемся на базу. Кимыч! Гильзы поищи, а то если кто найдет, это уже не слухи будут, а улики. Да, и бутылки после этих хорошо бы убрать.
– Так точно! – сказал Кимыч.
Искать в темноте стреляные гильзы зрение домового вполне позволяло.
Мефодьич отцепил скелет и перевалил его через плечо, будто нес раненого. На другое плечо повесил автомат.
– Вот ведь до чего дошло, – ворчал он, – оборонять родные могилы чучелом фрица. Сначала от них защищаешься, теперь вот ихним же образом.
– Говорили уже, – махнул рукой Евграфыч, – не в нашу же форму его было рядить! Из этих зомби как-то лучше получаются. Это не жульство даже, а военная хитрость.
…Через полчаса все трое опять сидели в норе у Мефодьича, смотрели на вновь разведенный огонь. Разобранный скелет лежал сложенным в мешке у Кимыча, оружие и амуниция – в сумках у Евграфыча. Единственное, чего тот не собирался возвращать, – патроны, потому как они были не музейные, а его личные, хранившиеся много лет на черный день. Бережливый Евграфыч и не думал, что черный день обернется тихой весенней ночью, а стрелять придется в воздух.
Домовые вообще по понятным причинам ведут ночной образ жизни, поэтому сейчас для троицы было что-то вроде раннего, хорошо начатого утра.
Мефодьич еще раз заварил свой коронный травяной чай и вновь раскачивался в кресле, попыхивая трубочкой. Снова философствовал:
– Заметил я, случаются все эти акты вандализма в основном по весне или в начале лета.
– А тут и думать нечего, – отозвался, не дослушав, Евграфыч, – весной у всех психов обострение. Так даже в твоих газетных обрывках написано. А эти что, нормальные, что ли? Так что все на поверхности!
– Да уж, – сказал кладбищенский, – психика молодая, неуравновешенная. Мы ведь кого-то и уморить могли такой психической атакой.
– Невелика потеря, – буркнул служивый. – Неповадно будет. Сильных духом среди таких все равно нет, а на слабых мы всегда управу найдем.
