Ксения Медведевич - Ястреб халифа
От боли, унижения и злости Самуха разревелся. И крикнул:
– Я… да я… я у порога юрты могу сидеть, коня принимать! Еще собак умею кормить! А еще… я… я коня чистить умею! Хорошо буду чистить! Я не боюсь, господин, не боюсь я вашего волшебного коня! Все равно буду чистить! И вас я тоже не боюсь, хоть вы и бог, а я… я… все равно буду чистить Чики-боро!
– Кого? – удивился откуда-то сверху, из золотой круговерти, голос нечеловека.
– Чики-боро, Сероухого! – Ошалев от собственной смелости, Самуха поднялся с земли и вцепился в невероятное, невиданное, блестящее стремя. – А правда, что он летает, как птица?
– Неправда. И его зовут Гюлькар. И я не бог. Но ты, похоже, все равно пойдешь со мной.
И бог над головой Самухи устало вздохнул.
…Ханид-толмач зашипел:
– Тьфу на тебя, кафир, какой бог? Нет бога, кроме Всевышнего, и Али – Его возлюбленный посланник! Наш господин – ангел!
Ну и как прикажете говорить с этим сопящим юным варваром? На собачьем джунгарском наречии не было слова, чтобы обозначить крылатого посланника Всеведущего, и толмач перепер его местным словом для могущественного духа. Но дикарь уперся:
– Клянусь Небом, он бог! Духи не вступаются за таких, как я, только боги так делают! Они меня плетьми гоняли, а я молился всем богам! Он сын Тенгри, наш господин!
Ханид только плюнул и рукой махнул.
Тут в нишу под ковер сунулся Зариф – мальчишка давно, еще с Исбильи, состоял при господине Ястребе и пользовался всеобщим расположением за то, что притаскивал и раздавал дружкам сахар и сушеный изюм, которые не успевала съедать невольница Афра. Афру взял к себе молодой Саид-тысячник, и слуги шептались, что он пахал девчонку каждую ночь, как ночевал с ней под одной крышей, – аж стены тряслись. Поэтому Афра ходила довольная, в красивом красном платье, звеня монистами, – кое-как одетые, неряшливые рабыни-степнячки завистливо косились и шептались у нее за спиной. А Саид баловал девчонку: то кольцо подарит, то платок, то сластей кулек привезет из приграничья.
Зариф присмотрелся и присвистнул, завидев, что в бадье с горячей водой сидит какой-то степняцкий хмырь. И тут же заржал:
– Ой, кого полощешь, небось воду уже пять раз меняли, они ж грязные, дикие, не моются никогда!
Ханид степенно нахмурился – ему уже было семнадцать, и он служил за жалованье при господине ибн Барзахе, начальнике здешней станции барида. А господин Ястреб приставил его к косоглазому сосунку – будешь, сказал, давать мальчишке уроки ашшари, начальник тайной стражи обойдется без тебя некоторое время.
А что он, Ханид, такого сделал? Светлейший Исхак ибн Худайр велел ему писать отчеты, так он и писал, чего на него гневаться-то, все мы люди подневольные. Есть что-то надо, жить на что-то надо, да? Вон второй ханаттийский тысячник, Муслим, ему девятнадцать всего – а у него уж и две невольницы, и рабы, и кони! А что, господин Ястреб ему благоволит, и вот только Ханиду за все усилия достаются лишь тычки да насмешки… Так что Ханид по праву старшего нахмурился и отвесил щенку подзатыльник – рраз:
– Помолчи, Зариф, лучше вспомни, кого на прошлой неделе секли розгами за неряшливый вид!
Тот хлюпнул носом, почесывая вспухающую болючую шишку на макушке, и попытался заплыть горькими слезами. Но тут же вспомнил, с чем прибежал, – и запрыгал на месте, позабыв о затрещине:
– Господин ибн Раджа вернулся! Они его поймали! Поймали Кокочу!
– Чего молчишь-то?!..
– А че я-то, че я-то, ты сразу драться, а я вона, от самых ворот бегу, там уж коня сколачивают, бежать надо, а то народу наползет – не пробьемся!
И оба загалдели и стали орать на степняцкого хмыря, подгоняя и шлепая того по бритому затылку – давай-давай, вылезай из воды-то, намылся, хватит, обтирайся давай! Дикарь послушно схватился за полотенце и стал тупо, неумело, смотав его в комок, тереть впалый живот. Тут ему наподдали еще, быстро, в четыре руки, обтерли и стали пихать его в чистые штаны и рубаху. Никто не хотел пропустить зрелище: господин ибн Раджа, племянник благородного Хасана ибн Ахмада, вернулся из похода с победой – схватил мятежника с сыновьями и привез для наказания в Мурэн!
Ханид, высокомерно поглядывая на юного джунгара – степняк дико таращился на мягкий хлопок, словно впервые в жизни видел рубашку, а завидев суконный серый кафтан и кожаный пояс с медной бляхой, и вовсе обомлел, – так вот, Ханид через губу, но перевел косоглазому мальчишке:
– Благородный тысячник ибн Раджа привез пленных. У ворот города сегодня вечером будут казнить Кокочу-хана.
Глаза степняка сверкнули такой страшной радостью, больше похожей на ненависть, что Ханид отшатнулся. И сплюнул – поди ж ты, они ведь сородичи, а глазищи горят, словно он съесть этого Кокочу живьем хочет. Тут юноша кстати припомнил то, что ему велели передать:
– Да, и ты можешь сходить за стену, в караван-сарай у Сайгачьих ворот, попрощаться с матерью. Завтра утром ее увезет торговец.
Но щенок только зло скривился и сплюнул. Ханид лишь рукой махнул – дикарь, он и есть дикарь, что с него взять, никакого понятия о кровных и родственных узах и сыновнем долге.
Наконец мальчишка натянул сапоги – а с ними он телился еще дольше, чем с поясом: вертел и так и эдак, щелкал по набойкам на носках и каблуках, цокал языком и только что на зуб не пробовал, – и Зариф осторожно отогнул ковер и выглянул из ниши. Бадью они решили вылить потом – лучше пусть выпорют за нее, чем пропустить зрелище.
В круглой башенной комнате копошился с десяток рабынь-степнячек: мололи муку, что-то зашивали, кроили. Старая Тусаха, добрая и щедрая, часто подкармливавшая вечно голодных мальчишек, раздувала огонь в жаровне.
Зариф присмотрелся к выходу из комнаты, завешенному кошмой, – ее дергал, то втягивая, то отдувая в сторону, гулявший на лестнице башни ветер. Прислушался – нет, вроде не идет сейид, иначе бы тут все метались, как куры. И махнул рукой – мол, чисто. Вперед.
Они успели добежать до самого низа – во двор. Во дворе гулямы держали Гюлькара. Господин Ястреб в белом парадном кафтане уже ставил ногу в стремя. Заслышав их топот, сейид обернулся и не стал садиться в седло.
– Что я здесь вижу? – осведомился он ласковым тихим голосом.
Такой голос хоть раз в жизни приходилось слышать и тому и другому – поэтому Ханид с Зарифом повалились как снопы и дернули за собой – на коленки, идиот, голову пригни и не отсвечивай – застывшего в столбняке дикаря-кочевника.
Ханид слышал такой голос над своей чудом уцелевшей головой после попойки в винной лавке Дархана. Оказалось, что пьяная компания, в которую он неведомо каким лихом затесался, поймала каких-то степняцких баб и насиловала до самого утра. Ханид уснул мертвым пьяным сном до того, как все началось. Зато утро он встретил вместе со всеми – на дыбе у дознавателей в подземелье крепости. Его похлестали для порядку и отпустили. К господину Ястребу. Который с ним, Ханидом, поговорил. Недолго, но Ханид этот разговор запомнил на всю оставшуюся жизнь. Как и последующую порку – ибо господин Ястреб велел высечь его уже не для порядку, а от души.
В судьбе Зарифа такой голос тоже предварял жуткую экзекуцию – и не розгами, а палкой, да еще и не подстелили ничего, прямо на землю повалили – после раскуривания кальяна с опиумным маком. Бесстрастно оглядев рыдающего и придерживающего зад Зарифа, господин Ястреб заверил: в следующий раз он его, Зарифа, продаст. Джунгарам. В зимних стойбищах кочевников этого зелья – бери не хочу. Только знай зад подставляй, а потом кури. Зариф клятвенно заверил господина, что он больше ни траву, ни опий – ну никогда не будет больше даже нюхать, не то что пробовать.
Поэтому все трое сильно дрожали – и от свистящего ледяного ветра, и от страха.
– Почему ты здесь, Ханид? – мягко поинтересовался сейид. – Я приказал тебе учить ашшари этого мальчика. Разве нет?
Ханид только кивнул, пытаясь втянуть голову в плечи и жалея о том, что он не черепаха.
– Завтра я поговорю с ним на ашшари, и горе тебе, Ханид, если он не сможет поприветствовать меня как подобает.
Юноша повалился лицом в грязь и затих.
– А ты, Зариф? Разве ты не должен быть на занятии по правописанию и чтению Книги в масджид? Улем, почтеннейший Халид аз-Зубайди, жаловался мне, что в прошлый раз ты подрался и бросил туфлей в товарища. А теперь ты и вовсе не идешь в школу. Я вижу, учение тебе не по вкусу. Что ж, мне, видно, придется подыскать тебе другое занятие…
Зариф убедительно зарыдал, замазываясь рукавом, хрюкая и обещая никогда-никогда больше…
Нерегиль осмотрел всех троих. Степняцкий пацан не получил пока ничего – ни по затылку, ни по спине, но лежал тихо, как мышь под метлой. Несмотря на незнание ашшари, он прекрасно понимал что к чему. Поглядев на склоненные бритые затылки мальчишек, господин Ястреб сказал:
– Глазеть на казнь ради развлечения – занятие для уродов. Я же хочу, чтобы вы выросли людьми.
