Алёна Харитонова - Жнецы Страданий
– Радош… – шептала она сыну. – Вот и имя у тебя есть. Радош.
А потом провалилась в сон, прижимая дитя к груди.
Отдых был полон смутных видений, которые, как эхо пережитого, еще тревожили память. Двое охотников, схвативших ее у деревни – полубезумную, рычащую от ярости и жажды. Сильные, безжалостные. Они легко скрутили ее, хотя она кидалась, будто бешеная, рычала и выла. Одного – молодого – ей даже удалось ранить, и она успела пригубить его крови. Но возмездие последовало незамедлительно. Рывок куда-то в сторону… Ее поволокло по снегу. Этого охотника она одолеть не смогла бы никогда. Удар ногой в живот превратил мир в пылающую жгучую боль.
Когда она пришла в себя, то сидела крепко привязанная к седлу, с туго-натуго перетянутым веревкой ртом. Чрево заходилось от страдания. А рядом ехал тот самый охотник, крови которого она испробовала. Он молчал. Но по тому, как впивались его пальцы в повод коня, как он погонял, становилось ясно, какая ярость кипела у него в душе.
А после он волок ее – хрипящую от ужаса, ослепшую от яркого зимнего дня, в мрачное царство каменных стен. И когда ворота крепости с оглушительным лязгом захлопнулись за спиной, пленница поняла – ей не выбраться живой. Но Хранители рассудили иначе.
…Она проснулась, когда на лес спустился вечер. Радош поел, сладко и вкусно причмокивая, и заснул, по-прежнему укутанный в платок. Ходящая выбралась из ельника.
Увязая в сугробах, она побрела вперед. После вчерашней гонки сил почти не осталось. Даже голова кружилась. Беглянка не помнила, сколько шла. Спящий младенец стал тяжелым, и немеющие руки уже еле держали сверток. Перед глазами все плыло. И в тот самый миг, когда она готовилась упасть в снег и больше не подняться, из-за старой поваленной сосны вынырнула высокая тень.
– Слада!
Она повалилась на колени, понимая, что может только шептать его имя:
– Дивен… Дивен… Я дошла…
И когда он перехватил из ее дрожащих рук сына, когда прижал ее к себе, она, наконец-то надрывно и горько разрыдалась, понимая, что теперь все будет хорошо.
11
После побега кровососки прошли сутки. Озбра и Дарен вернулись на следующий день ни с чем – распаренные, злые, уставшие, с заледеневшими от дыхания меховыми воротниками. Выученики, что вместе с наставниками прочесывали лес, тоже едва волочили ноги.
Ходящей и след простыл. Как сквозь землю провалилась! Путаные следы вывели погоню к еловым корбам. Удалось даже отыскать в мрачном подлеске место ночевки беглянки, но оттуда взять след уже не смогли. Проклятая словно по воздуху улетела.
Нэд с досады собрал всех у себя, обматерил и пригрозил спустить шкуру с каждого, кто удумает ему досадить хоть единой малостью в ближайшие год-полтора. Однако дальше угроз и ругани дело не пошло. И то казалось, будто досада Главы была вызвана не одним лишь побегом Ходящей, но еще и тем, что об этом побеге по возвращении узнает Клесх, а что он на это скажет, можно было и не гадать. Скажет так, что смотритель, пожалуй, опять его сошлет…
С совета, на котором Нэд грозил вернувшимся из леса ратникам всеми карами, наставники расходились злые и молчаливые. Отчасти креффы сознавали правоту Главы, но при том понимали, что упредить случившееся было невозможно. Оттого каждый был угрюм и невесел.
Ихтор направился прямиком в лекарскую. Тут было тепло, привычно пахло травами, а сквозь зазоры печной заслонки виднелись мерцающие отблески пламени. Целитель подкинул в печку поленьев и опустился на пол, остановившимся взором глядя, как огонь жадно лижет сухое дерево.
На душе у наставника лекарей царило смятение. Поразил его Нэд. Видать, правда стареет Глава, чует хитрый лис, как земля из-под ног уходит. Растерянность он сегодня явил. Самодурство воевода крепости показывал часто. Взять хоть тот раз, когда за Айлишу выгнал Майрико с Клесхом. Или когда самого Ихтора с Донатосом грозился в кнуты отправить за то, что запрет его нарушили.
Сегодня же, можно сказать, пожурил по-отечески. Покричал-покричал, а толком никого не наказал. Лишь словами выдрал. Но что слова? Собака лает – ветер носит. Может, наконец, уразумел вину свою? Ведь поверь он тогда Клесху, не подними парня на смех, скольких бед избежали бы, только Хранители ведают.
Одноглазый целитель глядел в огонь, и там, в языках оранжевого пламени, видел давнее прошлое…
Это был первый год, когда Ихтора приняли в креффат. Приняли не только потому, что он был Осененный с сильным Даром, но еще и потому, что едва выжил после нападения оборотней на обоз и много времени провел в Цитадели на излечении. И все эти долгие мучительные дни занимался с послушниками. И как потом стало ясно, занимался неплохо. Это не вернуло парню глаз и не сделало изуродованное лицо краше, но позволяло не чувствовать себя безнадежно ущербным. Хотя и по сию пору ему, бывало, снились сны о той ночи, когда на обоз, в котором он ехал к месту служения, напала дикая стая. То были не волки. Ихтор навсегда запомнил стремительно летящие над сугробами рысьи тени. Некоторых разорвали насмерть, молодому целителю и еще троим повезло больше. Ратоборец, ехавший при обозе, сумел их отбить…
Так Ихтор из сторожевика, коим готовился стать на ближайшие несколько лет, сделался сразу креффом. На советах он старался все больше молчать. Позднее это вошло в привычку, и одноглазый лекарь знал – именно его молчаливость настораживает Нэда, который по сей день считал его той тихой речкой, в которой омутники водятся. Промолчал и на том совете, когда Клесх поднял переполох. Хотя трудно было назвать эту свару советом.
Нэд собрал наставников обсудить какие-то обыденные мелочи, когда в покой ввалился окровавленный, взопревший и яростный выученик Морага. Он из всех послушников был самым молодым, но в семнадцать лет уже водил обозы, потому как закончил обучение и был отправлен, к вящей радости Главы, на вольные хлеба. С глаз долой – из сердца вон. Нэд, отправляя парня в первый поход, сказал тогда вполголоса Рэму: «Хоть на короткий срок порядок в Цитадели воцарится».
Воцарился.
Клесх распахнул дверь так, что она едва не сорвалась с петель. Вид молодого ратника был страшен: правый бок окровавлен, рубаха задубела и прикипела к телу, лицо в багровых брызгах и разводах, на руке висит едва дышащая, дрожащая Майрико.
– Какого …?! – орал парень, обводя бешеным взглядом онемевших от изумления креффов.
Сперва никто не понял, отчего он так бесится. Наставники переглядывались, а когда до них дошло, что мальчишка толкует о том, будто среди Ходящих есть Осененные, а его, отправляя с обозом, о том не упредили… Первым рассмеялся Рэм, а за ним и остальные старики.
Клесх пошел белыми пятнами и замолчал, обводя всех тяжелым взглядом.
– Я людей еле отбил. А вам смешно?
Нэд поднялся со своего места и грохнул кулаком по столу, водворяя порядок, но парня прорвало, как плотину после ливня. Он рычал, тыча пальцем в тех, кто осмеливался хоть что-то возражать, говорил, что они тут днями и ночами сидят за стенами, греют задницы и жизни уже не знают, а он все видел своими глазами. Говорил о том, что Рэму и иже с ним давно пора на покой, раз не зрят дальше своего носа… Одним словом, прошелся по каждому.
Глава пытался оборвать поток его злых обвинений, вразумляя, что отродясь не было среди обитателей ночи Осененных Даром, что поблазнилось дураку в горячке боя, но тот стоял на своем, говорил, будто обережника из их с Майрико тройки убил именно Осененный. Оборотень.
И заткнуть дурака не было никакой возможности. Дошло до того, что смотритель рявкнул на парня, дабы катился вон и не возвращался, пока припадок не кончится, но тот вытолкнул на середину покоя свою целительницу и рявкнул «говори!», призывая ее в видоки.
Однако перепуганная девка от такой свары сробела и забормотала, что ничего не разобрала. Вроде видела, как сила лилась на той поляне, да вот только Клесха одного или еще чья, с перепугу не разобрала.
Клесху голос словно отрубили. Он так резко оборвался, точно под дых получил. Обернулся к подруге и посмотрел на нее так, словно она на его глазах в Ходящую обратилась. Как-то весь затих и отшатнулся. А в расширившихся глазах умерло что-то. Парень словно перегорел – будто в яркое чистое пламя плеснули ведро жидкой грязи. Не поддержала… Обманула… Предала…
Нэд уже и не чаял дурака заткнуть, а тут он сам словами подавился. И в этой тишине послышался голос Донатоса.
– Брось орать, Клесх. Это же твой первый настоящий бой был. У страха глаза велики. А когда полны штаны, и не такое привидится.
– Тебе виднее, – сухо сказал парень, по-прежнему не сводя глаз с потупившейся лекарки.
– Конечно, виднее. Я-то тебя, как цуцика, пришиб без всякого Дара. Говори уж прямо – ты обделался. Все поймут. С тобой такое уже бывало.
И он усмехнулся.
