Ксения Медведевич - Ястреб халифа
Так или иначе, но за те два года, пока Яхья гостил у нерегилей, он сумел узнать об этой породе сумеречников немало такого, чего никогда бы не выведал, расспрашивая кого-то другого. Более того, если бы ему рассказали малую толику того, что он собственными глазами увидел и собственными ушами услышал, он бы рассмеялся тому человеку или самийа в лицо – свидетелем настолько невероятных вещей ему приходилось бывать.
И вот сейчас, заглянув в посеревшее лицо с запавшими глазами и оценив заплетающуюся походку нерегиля, Яхья понял – дело плохо. У Тарега, как выражались его соплеменники, «перерасход». После битвы при Фейсале все обошлось недельным сном. Однако сейчас Яхья был больше чем уверен – никакой сон нерегилю не поможет. Видимо, безумец воистину считал, что сегодняшний день будет его последним днем, и растранжирил силы больше, чем имел.
Поэтому, когда Тарег увидел печать Дауда над дверями и уперся на пороге, как строптивый верблюд, Яхья скорее пожалел его, чем рассердился. Наплевав на почтительность и вежливость, ибн Саид с силой толкнул нерегиля в спину – и тот, коротко вскрикнув, влетел в комнаты. Выпрямился, огляделся мутными, заволоченными дымкой страдания глазами – и упал как подкошенный на ковры.
Про перерасход Яхье рассказывали, что самое страшное – это не головная боль, не ломота в теле, не слабость и не отвратительная судорожная дрожь, бегающая по позвоночнику. Самое страшное – это не телесная боль, а боль в неких, скажем так, жилах, по которым через самийа течет Сила. Если ее окажется слишком много, эти нетелесные протоки терзает боль, как от ожога. Поэтому нерегили очень боялись перерасхода – а если получали его, то окружали страждущего всевозможными заботами. Не давали когтить грудь в тщетных попытках добраться до источника боли. Не позволяли ломать и сдирать ногти, царапая в агонии мебель. Поили какими-то странными отварами – до рецептов Яхью, конечно, не допустили. Впрочем, нерегили, видимо, полагали, что человека мучает праздное любопытство. Когда день на третий-четвертый прекращали ныть жилы и связки духовного тела, тело видимое начинало страдать с удвоенной силой: подступал жестокий голод, но желудок отказывался принимать пищу, несчастных тошнило – а они как раз остро нуждались в еде. Телесная слабость могла обернуться серьезным увечьем и даже смертью – не получавшая пищи плотская оболочка начинала пожирать сама себя, и несчастный мог умереть от истощения. Так тело мстило магу за непозволительное насилие над собой и гордыню.
Поэтому Яхья запер двери в комнаты ибн Бадиса на четыре дня – все равно нерегиль не позволит к себе прикоснуться. Стража, которую он поставил у дверей и даже посадил на лестнице, клялась, что ничего такого не слышала – ни днем, ни ночью.
Утром четвертого дня ибн Саид отпер двери и обнаружил Тарега живым. Рубашка на нерегиле вымокла от пота, тело колотила крупная дрожь, костяшки пальцев были искусаны в кровь, губы тоже – но упрямец был жив.
Яхья преклонил колена и сотворил молитву, благодаря Всевышнего за явленную к неверному милость. Заслышав слова астронома, Тарег аж вскочил – точнее, попытался подняться и сесть. Яхья поставил перед ним чашку айрана – другую пищу желудок все равно бы отверг. Этим кислым напитком отпаивали тех, кто пережил длительный голод и находился на грани голодной смерти. Сил запустить чашкой в Яхью у Тарега не хватило. Зато вылить – на себя и на ковер – получилось прекрасно.
Ибн Саид вздохнул и сделал знак войти своим вольноотпущенникам. Два дюжих молодца сопровождали его в путешествии на запад, и на обратном пути им пришлось немало претерпеть от свирепого создания. Зато они знали, чего ждать от сумеречника – и как с ним управляться.
– Закройте двери, – со вздохом приказал Яхья.
А когда два здоровенных амбала исполнили, что было велено, приказал:
– Держите его.
Нерегиля следовало напоить айраном – даже если его сиятельство князь Тарег Полдореа не выказывали такого желания.
Через мгновение сидевшие за дверями стражники услышали злобные страшные вопли на странном чужеземном языке. Тарег протестовал всеми доступными ему способами, проклиная на нерегильском Яхью, обоих вольноотпущенников, их родителей, потомство и всю родню – и призывая на них мучительную смерть от холеры. Когда нерегиль исчерпал запас ругательств, дойдя до заключительного и всенепременного лелья хаканна, «иди в задницу» – надо сказать, Яхье чаще всего приходилось слышать от Тарега именно эту фразу, – ибн Саид спокойно поинтересовался у повисшего в крепких руках громил нерегиля:
– О самийа! Зачем ты бесплодно тратишь силы?
Тарег рванулся – но амбалы, зарабатывающие на жизнь ремеслом молотобойца, крепко держали его за локти.
Яхья твердо сказал:
– Вот перед тобой чашка. Вот перед тобой кувшин. До заката тебе нужно выпить два таких кувшина. И, если Всевышний захочет, съесть чего-нибудь еще. У тебя есть выбор: либо ты сделаешь это сам, либо нам придется напоить тебя против воли. Мне будет очень неприятно применять насилие, но я это сделаю. Мы ведь уже через все это проходили, правда? И ты знаешь, что к закату айран так или иначе окажется у тебя в брюхе.
Тарег поднял голову и сказал:
– Я хочу видеть смотрителя архивов здешнего дворца.
Опешивший Яхья решил, что ослышался:
– Что?..
– Мне нужен старший катиб, старый филин! Ты что, оглох?!
– Сначала айран, потом катиб, – быстро взял себя в руки ибн Саид. – И посмотри на себя, на кого ты похож. В таком виде людям не показываются.
– А еще я должен осмотреть замурованную дверь напротив, – не обращая внимания на разумные увещания Яхьи, сказал Тарег.
– Сначала расскажешь мне о заморских краях – подробно, а не в пяти словах, какими от меня отделались твои соплеменники, – потом сможешь выйти из этих комнат.
Ашшариты по праву гордились своим умением торговаться. Тут даже ханаттани не могли с ними сравниться. Тарег это знал. И ответил:
– Два условия. Первое – подотри отсюда своих громил, а то я за себя не ручаюсь. Второе: если ты еще раз, хоть когда-нибудь, упомянешь Имя – как вы все любите это делать, без дела и необходимости, словно вам больше не обо что почесать свой поганый язык, – я замолчу, и ты больше ничего от меня не услышишь. И всю еду я тоже покидаю в окно к шайтановой матери. Мы же через все это уже проходили, правда? Ты же знаешь, что так или иначе я все равно все выкину в окно – и твоих громил, кстати, я выкину в окно тоже.
Самое печальное было в том, что Тарег не врал. Поэтому Яхья решил с ним согласиться.
Следующие четыре дня старый астроном не знал, плакать ему или смеяться. Ему было известно, что накормить страдающего перерасходом нерегиля – задача не из легких, но он никогда не делал этого сам. Тарег вел себя в точности как отравившаяся кошка или женщина в начале беременности: он либо сразу воротил от блюда нос, либо съедал чуть-чуть – и его тут же начинало тошнить.
Тут Яхья пожалел о своей суровости. В ином случае Тарега можно было бы отвести на кухню или в кладовую – пусть бы порыскал в свое удовольствие, принюхиваясь и примериваясь к лепешкам, молоку и мясу, и выбрал бы наконец что-нибудь не вызывающее отвращения. Но уставшего от самого себя нерегиля приходилось держать взаперти и знакомить с произведениями дворцовых поваров наобум.
В кукурузную кашу с кислым молоком он плюнул. Плов с отвращением отодвинул, даже не понюхав («он желтый!» – конечно, плов желтый! Там ведь шафран!). Прекрасное яхни из баранины с баклажанами нам тоже не подошло. И даже варенец и шарики-кубба из рыбы не удостоились одобрения его сиятельства.
Их обоюдным мучениям положил конец счастливый случай: невольник прошел по двору башни с корзиной, полной свежих ароматных лепешек, и Тарег чуть не выпал из окна, пытаясь унюхать, чем так вкусно пахнет. И умудрился съесть все содержимое корзины безо всяких последствий для желудка.
Через неделю нерегиль оклемался окончательно, даже поел немного жареного мяса – и привел себя в порядок.
Так что, когда дверь комнаты открылась, и в нее вошел Аммар, глазам халифа аш-Шарийа предстало вполне пристойное зрелище: опальный командующий сидел на подушке за низеньким столиком для письма и занимался каллиграфией.
Увидев на пороге своего повелителя, Тарик отложил в сторону калам, развернулся к дверям и поклонился, коснувшись лбом ковра.
– Поднимись, – мрачно разрешил Аммар.
Самийа выпрямился. Его лицо оставалось совершенно непроницаемым. Видимо, это-то и разозлило Аммара больше всего. И хотя, поднимаясь в башню, он давал себе слово считать бывшее небывшим и не поминать то страшное событие в масджид, при виде невозмутимого лица сумеречника Аммара снова разобрало, причем не на шутку:
– Мне вот что интересно: ты это когда задумал? Когда тебя встречали в Фейсале? Да-да, тогда все прыгали от радости и бежали тебя встречать к воротам… Или когда приходили и клали к порогу твоего дома стихи с благодарностями и цветы?.. Знаешь, о чем я больше всего жалею? Что я бежал и прыгал вместе со всеми. Я поверил, что аш-Шарийа стала твоей страной, что наша земля тебе дорога!
