Сергей Лобанов - Стальной рассвет. Пески забвения
Во дворе стояла повозка в виде большой деревянной клетки, запряжённая двумя понурыми старыми клячами, отвёзшими навстречу с богами только им ведомое число узников, да может быть ещё человеку в балахоне.
Он приказал Эрлу сесть в клетку. И вновь в сопровождении тюремщика скрылся за низенькой дверью.
Постепенно клетка набилась оборванными заросшими вонючими напряжённо молчащими сидельцами, зыркающими по сторонам острыми как отточенное лезвие кинжала взглядами. К тому времени, как привели последнего, уже полностью рассвело. Из низких тяжёлых туч, затянувших всё небо, посыпал мелкий холодный дождь, поливая давно немытые тела узников, уставшие спины лошадей, мощёный булыжниками двор.
Неизвестный в балахоне несильно хлопнул ладонью по облезлому крупу ближней к себе унылой лошади, и та, низко опустив голову, покорно пошла, заставив двигаться вторую. По булыжникам тюремного двора застучали подковы и колёса. Стража заблаговременно распахнула ворота, выпуская сидельцев из мрачных объятий неволи. Лошади безошибочно шли по привычному пути, человек в сером балахоне держал провисшие вожжи и шёл рядом с повозкой. Следом со двора выехали четверо вооружённых всадников сопровождения.
Узники с тревогой осматривались, пытаясь понять, куда их везут, лица многих выражали отчаяние, они уже догадались: эта пустынная с утра, неширокая, с похожими друг на друга невысокими каменными домами улица вела от тюрьмы на одну из городских площадей. Там часто совершались казни незнатных жителей.
Те, кто по воле богов происходили из знатных семей и по злому умыслу или невольно совершали нечто, за что полагалась смертная казнь, покидали этот мир на другой площади. Боги захотели так, чтобы люди были неравны не только в рождении, но и в смерти.
Лошади продолжали неспешный путь, минуя проулки и неширокие перекрёстки. Теперь уже никто не сомневался, в уготованном им наказании. Улица постепенно наполнялась проснувшимися горожанами, им этот день должен принести что-то новое или не принести ничего, закончившись, как и многие другие. Но не для ехавших в повозке. Для них этот день закончится, едва начавшись. И больше не будет других дней и ночей. Не будет ничего…
При виде узников на лицах одних прохожих проступал испуг, они старались побыстрее убраться прочь. Лица других, наоборот, преисполнялись любопытством и даже злорадством. Они шли следом, образовав за повозкой целую процессию. Откуда-то появились хмурые типы. Шныряя в густеющей толпе, они ловили последние указания и наставления приговорённых. Слышались короткие реплики:
— Рябого ростовщика на нож!
— Сделаем!
— Добро поделить поровну между всеми!
— Хорошо!
— Передай жене и детям, что я люблю их!
— Передам!
— Помолитесь за меня!
Человек в балахоне никак не реагировал на это. Он был спокоен и даже торжественен, укрываясь под просторными одеждами. Сопровождавшие повозку вооружённые всадники сохраняли молчание и равнодушие ко всему.
Постепенно процессия выехала на площадь, где уже собралась пёстрая толпа зевак, прослышавшая о предстоящей казни и готовая посмотреть на неё. Она окружила деревянный эшафот, где одиноко и пугающе стояла невысокая плаха с торчащим в ней топором с широким лезвием и длинной рукояткой почерневшей от частого употребления.
При виде повозки толпа заволновалась, зашумела, все хотели увидеть приговорённых. К скопившимся на площади присоединились прибывшие с узниками. Гул усилился. Две клячи равнодушно остановились у самого эшафота. Стражники, оставаясь верхом, встали у повозки, окружив её, не позволяя никому приближаться.
К человеку в балахоне подошли два дюжих молодца, обозначили полупоклон, а тот торжественно снял просторные одежды, открыв красный колпак с прорезями для глаз, короткую куртку красного сукна, штаны того же цвета, обтягивающие мощные ляжки и икры. Лишь невысокие сапоги из воловьей кожи на грубой толстой подошве были черны. Палач величаво и не спеша поднялся на эшафот, подошёл к плахе, положил правую руку на рукоять топора, левой подбоченился и замер.
Опять зарядил дождь.
Откуда-то появился глашатай в шапочке-беретке с тремя соколиными перьями, поднялся на эшафот, развернул небольшой свиток, громко зачитал имя приговорённого и замолк. Дюжие молодцы вывели из клетки этого человека и сопроводили на помост.
Казнь началась.
Некоторые из приговорённых от страха теряли самообладание и способность идти. Их тащили волоком. На помосте каждому заламывали руки и волокли к плахе. Потом глашатай зачитывал все преступления, совершённые злодеем, и приговор: отрубить голову. Палач делал быстрый взмах. Бедняги не в силах сдерживаться издавали короткие наполненные страхом предсмертные вопли, проносящиеся по площади. Сухо тюкал топор, входя в плаху, в толпе прокатывался вздох ужаса, глухо стукалась о доски эшафота отрубленная голова. Палач поднимал её за волосы и показывал жаждущей зрелища содрогающейся толпе. Некоторые головы моргали, расслабляющиеся лицевые мышцы отекали, рот открывался, вываливался язык. Зеваки в ужасе охали, а молодцы сбрасывали истекающее кровью, агонизирующее тело с помоста. Туда же летела голова. От этого места толпа отхлынула подальше, толкая спинами стоящих позади, желающих рассмотреть всё подробнее.
В отупелом оцепенении Эрл ждал, когда произнесут его имя, глядя как пустеет постепенно клетка, слушая плотоядные и в то же время наполненные ужасом вздохи толпы, слыша последние вопли казнённых, удары топора, обрывающие их. Он пытался молиться, но все молитвы словно вылетели из головы, остались лишь какие-то разрозненные обрывки.
И вот громко и властно глашатай выкрикнул:
— Эрл Сур, колмадориец!
Дверца в который уже раз распахнулась.
Один из молодцев в распахнутой на широкой волосатой груди красной рубахе с закатанными по локоть рукавами открывающими волосатые мощные руки с брызгами свежей крови, властно повёл лысой шишковатой головой. Рябое скуластое лицо ничего не выражало. Рыбьи глазки под воспалёнными красными веками с белёсыми ресницами глядели равнодушно. Он много раз проделывал эту работу и давно привык к ней.
Эрл вышел из клетки и сопровождаемый молодцами сам пошёл на эшафот. Как только поднялся по поскрипывающей лесенке, ему тут же заломили руки, вывернули суставы, заставляя опуститься на колени, поволокли к плахе, уронили в лужу крови с бьющимися дождевыми каплями, разбавляющими красную жижу. Подошвы грубых сапог молодцев ещё больше развозюкивали её.
Положив голову на плаху, Эрл почувствовал щекой липкую, ещё тёплую влагу. Невероятно скошенным глазом удалось рассмотреть кусочек пасмурного неба, заслоняемый подручными палача. Ему казалось, сердце от ужаса вот-вот лопнет, а неудобно вывернутая шея напряглась, как и тело в ожидании последнего удара. Сквозь стиснутые зубы Эрл завыл в страхе, задёргался, но дюжие молодцы знали своё дело.
Глашатай зачитывал совершённые Эрлом преступления. Их было не так много, как у других, уже направившихся к богам. На последнем убийстве глашатай остановился особо, сообщив толпе, что приговорённый убил известного злодея Олафа Одноногого, за которым городские власти безуспешно охотились не один год. Поэтому глава города милует приговорённого. Смертная казнь ему заменена пожизненной отправкой на галерный флот его императорского величества Онрикта Великолепного.
Безвольного юношу подручные стащили с помоста, связали руки и ноги, бросили в грязь. Постепенно Эрл начал осознавать, что смерть опять отступилась от него. Выглядывающее сквозь рваные тучи солнце прекрасно, а жизнь удивительно хороша. Голос глашатая отдалился, в дождевой луже купался взъерошенный воробей. Очередной плотоядный вздох толпы испугал его, он вспорхнул и исчез.
Юноша перевёл взгляд на крепкие столбы, поддерживающие помост. Неподалёку лежали слабо агонизирующие тела. Сверху свалилось ещё одно обезглавленное, дёргающееся, брызжущее кровью. Следом упала голова и недалеко откатилась. Тускнеющие глаза моргали, глядя на юношу, потом веки сползли на белки, рот приоткрылся, стали видны жёлтые кривые зубы…
Глава VIII
Возвращение
Со дня помилования юноши прошло три года.
Полутёмное нутро галеры распирал смрад испражнений, немытых тел, боли, отчаяния, бесконечной усталости. В этой тяжёлой атмосфере слабо тлела искорка надежды тех, кто ещё не потерял человеческий облик, кто ещё надеялся на чудо освобождения.
Посредине от кормы до носа пролегал специальный помост. По нему ходил крепкий мускулистый надсмотрщик. В руках он держал плеть, а во рту глиняный свисток, в который отрывисто свистел с определённым ритмом.
Гребцы, сидящие на деревянных скамьях по трое на каждом весле, прикованные к нему, по свистку нагибались вперёд, держа на вытянутых руках весло, а затем с тяжёлым выдохом тянули его к себе, откидываясь назад голыми потными иссечёнными плетью спинами. Босыми ногами с цепями на щиколотках они упирались в специальную подставку. Сгибая и разгибая ноги в коленях, гребцы придавали своим движениям ещё бóльшую силу.
