Ксения Медведевич - Кладезь бездны
А потом управительница харима улыбнулась, счастливо вздохнула и широко разинула рот. Из-под губ поползли кривые, желтые зубы – сплошным, неровным, на полпальца торчащим частоколом.
Аптекарь пугано, с икотой и всхлипами, задышал, невольница, глядевшая на опускающуюся пасть широко раскрытыми глазами, заколотилась затылком о ковер, а женщина, еще мгновение назад бывшая кахраманой, вдруг встрепенулась, посмотрела на Ваиля и прошамкала сквозь выпущенные зубы:
– По-о-фок… По-о-фок… Фей-хель…
Тот визгнул и затих, уставившись на безобразно растянутый клыками рот:
– А… а?..
– Фенхелевый порошок, ишачий сын, – фыркнул из угла кармат. – Госпоже нужен фенхелевый порошок. Иди, отвесь.
Зубастая кивнула и вновь перевела взгляд на жертву. Кожа жуткого существа на глазах серела и собиралась в складки, волосатые уши поднялись и встали торчком, вокруг зрачков сгустилась гнойная желтизна. Невольница придушенно застонала, мотая головой с отчаянным «нет, нет, нет, только не это…»
На улице кричал, надрывался разносчик:
– А вот кому розовой воды, воды с сахаром!..
Гула распахнула пасть на немыслимую ширину и с тихим, блаженным урчанием наделась жертве на белое горло.
Ваиль как раз на четвереньках выползал из комнаты. Просовываясь под занавеску, он услышал за спиной влажный хруст, глухой вопль, треск и смачное чавканье. Обернуться он не сумел.
Гула рычала и с сопением что-то грызла.
Аптекарь ссыпался по лестнице, топоча и едва не выпадая из туфель, кинулся к шкафам, распахнул створки и тут же упал под тяжестью вывалившихся на него потоком коробок и ящичков. Из раскрывшегося при падении сундучка резко запахло камфарой. Лежа на спине и глядя в потолок, Ваиль всхлипнул и разрыдался. В комнате над головой тяжело затопали, раздались глухие удары – словно кто-то с размаху рубил мясную тушу. Аптекарь заливался слезами и не имел сил подняться на ноги.
Возникшее над ним смутное от слез лицо он приветствовал облегченной улыбкой. Кармат наклонился и покачал головой.
И поднес к носу Ваиля коробочку, от которой резко пахло анисом:
– Это фенхель?
Аптекарь судорожно закивал.
– Держи, – небрежно бросил кармат кому-то над собой.
И улыбнулся Ваилю, показывая блестящую джамбию:
– Молодец, вот так и лежи…
И по-хозяйски уперся ладонью в подбородок, отгибая аптекарю голову и примериваясь лезвием к гортани.
Краем слезящегося глаза Ваиль успел увидеть проползающий мимо ярко-красный шлейф – ткань с шорохом волочилась по полу, поблескивая широкой золотой каймой.
– Где мои носилки, о Зухайр? – донесся с порога лавки сварливый женский голос.
– А вот, госпожа, извольте пожаловать!..
– А вот кому розовой воды!.. – заорали на улице.
Кармат улыбнулся и одним точным движением взрезал аптекарю горло.
* * *Басра, усадьба купца Джафара ибн Атыйя, утро
Занавеска в полукруге арки лениво обвисла. Кованая решетка балкона медленно нагревалась под неярким солнцем. Утренний свет быстро затянуло перистым маревом, и белесый кругляш небесного светила мягко просвечивал сквозь облака. Где-то далеко над морем тучи расходились, и яркие лучи шатром стояли между небом и водой.
На замыкавшем квадрат двора крытом мостике-галерее никого не было. Его резные перила, желтый камень низеньких колонн, крутой черепичный скат кровли плыли внутри пустой далекой панорамы: усадьба стояла на высоком холме и глядела на море, словно с чем-то прощаясь.
По нижней галерее кралась, то и дело озираясь, полосатая кошка.
Внизу мерно плескался фонтан. Мрамор небольшой круглой чаши на высокой ножке тепло поблескивал под солнцем. Фонтан казался странно одиноким в пустом желтом квадрате двора.
Угу-гу. Угу-гу. В ветвях старого кипариса копошилась горлица. Угу-гу.
Аль-Мамун глубоко вздохнул. И положил ладонь на колено сидевшей рядом с ним женщины.
Он знал ее уже девять лет. Девять лет, подумать только. Девять лет назад он вошел в тот дом в западном квартале Нишапура: махалля издавна славился своими школами певиц и лютнисток. Абдаллах еще не был наследником. И правителем Хорасана тоже не был. Он был обычным богатым повесой восемнадцати лет от роду, проматывающим щедрые денежные подачки матери: содержание, положенное ему как сыну Харуна ар-Рашида, Абдаллах спускал в первые же месяцы после получения годовой выплаты, так что материно воспомоществование приходилось как нельзя кстати. В особенности в Нишапуре – городе, где даже завзятый постник и святоша превращался в кутилу и мота. Ах, нишапурские ночи в садах… А попойки – на качающихся над темной водой лодках, под смех лютнисток…
Абдаллах заметил ее среди других девушек – сразу же. Тогдашний друг его, Рафи ибн Хамза – коренной нишапурец и такой же бесстрашный искатель наслаждений – изрядно набрался и принялся выспрашивать хозяина о девушке: «Что за смуглянка? Берберочка? У-ууу, как сладко… и давно ее привезли из Магриба?..» А хозяин лишь улыбался и подливал вина. Придя в следующий раз, Абдаллах не увидел Нум: она пела в каком-то доме. Набравшись финиковым вином до головокружения, юноша расхрабрился и написал свое первое в жизни любовное послание. А потом еще одно. И еще. А ибн Хамза, у которого везде были свои люди и сводни, таскал их в тот дом и передавал Нум через знакомую невольницу. На четвертое письмо Нум ответила.
Он ей послал вот такие строки:
Красавицу за своенравье напрасно корят пустомели;Застенчивая, исчезает, чтоб вы на нее не глазели.На небе своем безграничном к нам близкой луна не бывает;Спасаться стремительным бегством – врожденное свойство газели…[3]
А она вывела на тонкой нишапурской бумаге:
Ты мою похитил душу, я теперь в степи безводнойБез души моей бессмертной, без надежды путеводной.Только близостью своею ты спасешь меня сегодня,И прославишься повсюду правотою благородной…[4]
И Абдаллах все ходил в тот дом, а Нум улыбалась, приоткрывая лицо. Ибн Хамза передавал письма на надушенной нежной бумаге. Через полгода хозяин счел, что обучение Нум завершено, – и предложил девушку на продажу. Абдаллах узнал об этом чуть позже, чем нужно: когда он примчался, ибн Хамза уже передавал хозяину деньги – в присутствии четырех положенных свидетелей. А потом взял Нум за рукав и отвел к себе. Дружбе молодых людей, понятное дело, настал горький конец. Однако Всевышний, видно, прислушался к жарким мольбам Абдаллаха: дела ибн Хамзы пришли в расстройство – похоже, тому все-таки удалось промотать отцовское наследство. На этот раз Абдаллах не оплошал: он сторожил свою добычу, как ястреб. Подосланный им посредник ловко убедил ибн Хамзу продать двух невольниц покрасивее и помоложе – ради любви Абдаллах был готов заплатить за обеих. И через неделю переговоров – ну и после томительного месяца иштибра[5] – Нум вошла в его дом, и раны любви исцелились единением.
Девять лет, все это произошло девять лет назад… А теперь у них двое сыновей – пяти и семи лет. Смуглое счастье мое.
– Мне так спокойно рядом с тобой, Нум.
Женщина повернула голову, нити подвесок качнулись и зазвенели. Массивные серебряные треугольники над ушами и длинные низки бусин смотрелись странно и грубо на прозрачной ткани платка.
Аль-Мамун тронул крошечную сапфировую гроздь:
– Я этого раньше у тебя не видел.
– Мне прислали их… оттуда. Это семейная реликвия, подвески носила еще моя бабушка, – смущенно улыбнулась женщина.
– Прислали? Оттуда? – Аль-Мамун искренне удивился.
И встревожился.
Племя берберов гудала, из которого происходила Нум, замирилось с аш-Шарийа совсем недавно – лет пятнадцать назад. Из окончившегося замирением похода Укба ибн Нафи привел семь тысяч пленных. Нум, тогда еще десятилетняя девочка, была среди них. С тех пор она ни разу не приезжала на родину – и, насколько знал Абдаллах, не поддерживала связей с семьей. Так откуда же…
– Да, – подтвердила она, безмятежно улыбаясь розовыми полными губами.
Смуглая, золотистая кожа – цвета густой сладости в спелых, истекающих медом сотах.
– Прости, я не предупредила. Я отослала мальчиков погостить к родственникам.
– Ты отослала Аббаса и Марвана в кочевье племени гудала? В пустыню?!
Подвески зазвенели, когда женщина снова кивнула:
– Да, Абдаллах. Но гудала никогда не кочевали в пустыне. Они всегда селились в холмах под Кайруаном, – и улыбнулась, широко раскрывая карие оленьи глаза.
– Нум, ты сошла с ума? Дети большую часть жизни прожили в Нишапуре! Что они будут делать в палатке посреди коз и верблюдов?!
Женщина подняла звякнувшую браслетами руку и накрыла его ладонь своей:
– Прости. Но там им будет безопасней.
И виновато потупилась, отворачиваясь. Ее рука казалась еще тоньше в облегающем рукаве из полосатой ткани.
– Нум? – строго сказал он.
