Ксения Медведевич - Ястреб халифа
Угу-гу. Угу-гу. Угу-гу.
Так ворковала горлица на чинаре под минаретом его родного города в далеком Мавераннахре. Дед любил посидеть в саду на толстом стеганом одеяле и, кормя ломтиками сладкой дыни внуков, приговаривал: если бы перепелке дали сомкнуть глаза, она бы уснула. Дед бежал из Шамахи на далекую окраину сразу после подавления очередного мятежа. Маленький Зариф не видел ничего, кроме тихих улочек верхнего квартала Худжанда: глинобитные стены, серая пыль под ногами, свечки подсыхающих за лето чинар.
А потом… потом налетели огузы.
Встряхнув головой, юноша погнал прочь непрошеное. Разоренный двор с опрокинутой и побитой посудой. Торчащая в колодезном столбе стрела. И долгие, долгие фарсахи растрескавшихся такыров и белесых солончаков, после которых так саднила стертая веревкой из верблюжьей шерсти шея…
Ты благ мирских не становись рабом,Связь разорви с судьбой – добром и злом.Будь весел в этот миг. Ведь купол звездный,Он тоже рухнет. Не забудь о том.
Угу-гу. Угу-гу.
Близился к вечеру восьмой день их стояния под Нишапуром – и пятый день переговоров.
Мятежный эмир Мубарак аль-Валид избрал Царский город своей столицей. А получив предостерегающее письмо Рукн ад-Дина, выслал навстречу близящейся армии джунгар посольство. Посланцы аль-Валида в отменно учтивых выражениях высказывали благопожелания Мечу Повелителя верующих, Опоре Престола и Шлему Утверждения Истины. И умоляли поименованного всеми этими торжественными титулами Тарика прибыть для переговоров в Нишапур. Гарантируя безопасность перемирия – в ответ на такие же гарантии со стороны Тарика. Господин Ястреб подумал, послушал старого имама и Саида аль-Амина – и согласился.
Вот почему утром Зариф с катибами разбирали письма или ехали в пригород – мимо пустующих усадеб вдоль реки, мимо лепящихся друг к другу саманных домиков. Феллахи настороженно таращились на них, сдвигая со лбов платки. Еще ехали мимо смешной резной башенки под сине-бирюзовой остроконечной крышей, похожей на сложенный наполовину зонтик, – наставник говорил, что такие стоят на Великом шелковом пути, идущем отсюда на юг до самой Фейсалы – а уж оттуда через Великую степь, в самый Хань. И в Ханатту.
«Вы возьмете меня в Ханатту, о сейид?» Тарик, хрупая персиком, смеялся: мол, к тому времени, как я соберусь в путешествие, ты растолстеешь и разбогатеешь и сам возьмешь меня в Ханатту – а я буду подавать тебе в дороге полотенце, о почтенный кади.
Степняки разбили свое становище дальше к западу по течению Сагнаверчая. Согласно договоренности – Мубарак аль-Валид прислал посольство, еще когда до Нишапура оставалась неделя ходу, – джунгары не трогали вилаяты. А самое главное, они не трогали водяные мельницы, шлепавшие колесами по благословенной воде, питающей роскошный зеленый ковер долины. Мягкое изумрудное покрывало тянулось до самой горной стены, туманившейся далеко к западу, – говорили, что долину питают четыреста с лишним ручьев и двенадцать отводных каналов.
В караван-сарае восточного пригорода их ждали чиновники из Шадяха – громадного дворца древних хорасанских шахиншахов, поглядывающего на городские кварталы с высоты своего холма. И начинались бесконечные нудные прения: да сколько с каждого квартала-махалля положено дани, и получат ли жители гарантии неприкосновенности жилища – а как же, улыбались прибывшие с имамом Рукн ад-Дином катибы, вот только колодцы для драгоценностей придется показать нашим воинам. А самое главное, сколько сопровождения положено эмиру Мубараку аль-Валиду, отправляющемуся в столицу с покаянным визитом: потому как тысяча – это слишком много, а пятьсот – мало.
Так проходило утро – за пузатыми стеклянными чашечками пахнущего чабрецом чая, с леденцами, орехами и инжирным вареньем, за неспешными разговорами под скрип калама. «Эй, Муса, а подай-ка нам еще варенья из белой черешни, да еще вот такого слоеного печенья!»
В караван-сарай заглядывали купцы. О господин, не желаете ли взглянуть на бирюзу? Вах, господин – образованный юноша, это сразу видно, и наверняка знает, что такой бирюзы ему не найти нигде, кроме как в славном Нишапуре! А вот не изволите ли взглянуть, да, это ожерелье о четырех подвесках, молодой госпоже наверняка понравится… Ах, у нее уже три таких? Ну что ж, господин так молод – у него наверняка на примете не одна роза, что обрадуется такому щедрому подарку…
Ах, Нишапур, город роз, город красавиц, город гончаров, лепящих пузатые кувшины для сладкого виноградного вина и широкие узорные блюда для кишмиша и дынь – а дыни здесь не переводились, почитай, круглый год!..
Увидев громады дворцов и масджид – а в одном лишь верхнем городе их было четыре, и в каждой могли молиться двадцать тысяч верующих! – бирюзовые, искрящиеся золотом купола Шадяха – смотри-смотри, Зариф, это башня Аттар-шаха, да, та самая, с которой бросилась Джамиля! А вот, видишь – четыре минарета с золотыми полумесяцами? Это Пятничная масджид, она вмещает пятьдесят тысяч верующих, а на площади перед ней встают на намаз еще сто тысяч – так вот, увидев немыслимую громаду Нишапура, Зариф обомлел.
Нет, конечно, он читал, что в городе сорок два махалля, и тянется он на два фарсаха – от Кадамгаха до горы с бирюзовыми копями. Но одно дело знать про два фарсаха, а другое – ошалело вертеть головой, пытаясь вместить глазами широченную панораму куполов, зеленых крон, хорасанских альминаров – круглых, высоких и остроконечных, – белостенных, карабкающихся с террасы на террасу домов, серо-бурого спокойного течения Сагнаверчая – покрытая лодками река широкой лентой раздвигала толстенные городские стены и где-то далеко-далеко, изгибаясь широкой дугою, покидала гостеприимный город у самых башен цитадели. Наставник говорил, что в городе триста ручьев и каналов, в каждом дворе чуть ли не по пять колодцев, а каждый квартал укреплен стеной и большими воротами с башнями – нишапурцы славились взаимными распрями и оттого старались отгородиться друг от друга как можно надежнее.
Так что, посмотрев на искрящуюся, топорщащуюся башнями и альминарами, переливающуюся небесным ярким цветом картину перед глазами, Зариф понял, отчего Саид аль-Амин так упрашивал сейида согласиться принять посольство мятежного эмира. Нишапур было воистину невозможно взять приступом. Любая армия – и даже семьдесят тысяч Тариковых сабель – растворилась бы в городе с населением в миллион с лишним человек.
И вот теперь они пятый день вели переговоры с Нишапуром – его и осажденным-то нельзя было назвать, как нельзя было бы назвать объятым небо, на которое смотришь через согнутые колечком пальцы. А сейид спал, медитировал – и, щурясь и жмурясь под здешним мягким солнцем, съедал персик за персиком.
– Пусть спит, – улыбнувшись, сказал Рукн ад-Дин. – Прошлым вечером он жаловался, что его рыба была почему-то похожа на распяленного и зажаренного до черноты цыпленка.
Зариф тихонько похихикал:
– Да, он просил меня достать ему карася.
– Достал?
– А как же, целую связку утром наловили, вот проснется, скажу, чтобы зажарили, – улыбнулся юноша.
Тем временем Тарик пошевелился – и, некоторое время поворочавшись, перевернулся на другой бок. Старый имам и Зариф видели, как нерегиль, устраиваясь на теплом камне, облизывается и морщит во сне сладкий от сока нос.
Шадях, тот же день
Ярко-малиновые цветы лотоса плавали среди глянцевых кожистых листьев. В тени самшитов вода пруда казалась темной и глубокой. Эмир Мубарак аль-Валид принимал посетителей, сидя на огромном кожаном сиденье, закрепленном на толстых серебряных цепях между двумя крепкими пальмовыми стволами. Пальмы же на два человеческих роста облицовывали позолоченные серебряные пластины. В закатном свете они искрились и пускали длинные лучи, когда шуршащие листья перебирали за ними солнце.
Подавальщицы – по новой моде невольницам прибирали волосы, одевали в мужские кафтаны и туго перепоясывали поясами, чтобы они походили на мальчиков, – расступились, шелестя шальварами. Лица девушек были открыты – что придавало забаве вкус перца. К ним полагалось обращаться в мужском роде.
Мубарак аль-Валид погладил щеку гулямчонка – мальчик зарделся и опустил глаза – и посмотрел на приблизившегося.
Старый ханец склонился в трех положенных шагах от покачивающихся в воздухе туфель правителя Хорасана. Черная косичка змеей выползала из-под шелковой темной шапочки и свешивалась с плеча – на кончике болтался крохотный золотой дракон с бирюзовым шариком в зубах. Затянутая в черный плотный шелк спина старого священнослужителя была узкой – и весь он походил на старую гюрзу, выползшую погреться на теплый камень.
– Можешь посмотреть на меня, – усмехнулся ашшарит.
Ханец показал сморщенное, как у евнуха, желтое узкоглазое личико. Старые сухие губы что-то жевали под седенькими усами, длинная тонкая бородка подергивалась.
