Сергей Антонов - Стабилизатор. Минск 2041
Она выставила на журнальный стол две одноразовые тарелки и прозрачный пластиковый стаканчик. На одной тарелке лежали пять невзрачного вида картофелин в мундирах, на другой – кривой, бородавчатый огурец. В стакане, судя по цвету, было молоко.
– Кушайте… Забыла, как вас по имени-отчеству.
– А я и не представлялся, – заметил Вербицкий, пытаясь содрать с картофелины толстую, как у апельсина кожуру. – Можно без отчества. Марат.
– Приятного аппетита, Марат. Все свое. Все свеженькое, – затараторила молотометательница. – Без пестицидов. Прямехонько с грядки. Вот только молоко за ночь прокисло. Но это – ничего. Я тут в конкурсе «Властелин села» участвовала. Специально организовали для малообеспеченных слоев населения. Обещали победителя холодильником наградить. Как думаете: повезет?
– Обязательно, Дуся.
Марат надкусил картофелину и тут же захотел ее выплюнуть – вкус у картошки будущего был таким же, как у парафиновой свечки. На кой тебе, глупая, холодильник? Электричество-то дают только на время новостей. Одна надежда – теплоэлектростанции на дровах. Далеко же вы на них уедете дедовским способом, малообеспеченные мозгами слои населения. Хотя… Как посмотреть. В свете мировых новостей, ленинский лозунг «Лучше меньше, да лучше» был весьма актуальным. Ага, ты еще вспомни пословицу «Не до жиру, быть бы живым». Где гарантия, что все увиденное в теленовостях не подделка?
Вербицкий напряг все отпущенное ему Богом терпение, чтобы прожевать картофелину, которую так неосмотрительно сунул в рот. Ему очень хотелось домой. В Беларусь, которая еще не достигла высшей стадии стабильности.
Глава 5. Желтое на белом
– Соли бы сюда…
– Соли?
– Именно соли, – Марат улыбнулся, что стоило ему большого труда – кусок картофелины застрял где-то на полпути к желудку. – Картошку в мундирах обычно едят с солью. Что тут удивительного?
– Вам нужна соль?!
Вербицкий хотел ответить что-нибудь резкое, но запнулся, увидев выражение лица Дуси. Она смотрела на привередливого гостя так, словно он попросил не щепотку соли, а ящик тротила.
– Знаете, Марат, – женщина распахнула дверцу шифоньера и сняла с вешалки некогда синий, а теперь безнадежно выцветший халат. – Не в курсе, как там у вас в городе, а у нас все по правилам. По закону. Любому ребенку известно, что соль – это яд. Вы наплевательски относитесь к своему здоровью и…
– Договаривай, Евдокия.
– И совсем не похожи на руководителя. Я поищу для вас соль. Возможно, у соседки немного будет. У нее муж складом удобрений заведует. Но не обещаю.
– Премного благодарен за ваши старания.
Ты теряешь доверие, Вербицкий. Твой статус упал ниже плинтуса. А чем чревата утрата доверия в две тысячи сорок первом году? Народным гневом, братишка. Здесь играют по правилам. Уважают закон. По закону соль жрать не положено – губа треснет. А разгуливать перед посторонним мужиком в ночной сорочке положено? Может стыд здесь считают пережитком буржуазного прошлого?
Марату вспомнился рассказ прадеда – одного из первых коммунаров района. В семнадцатом эти резвые ребята быстро раскумекали что к чему. Объединившись в коммуну, реквизировали все имущество местного помещика. Тот даже возмутиться не успел, настолько быстро оказался у стенки и получил пулю в лоб.
Разделавшись со своим угнетателем, коммунары зажили припеваючи: в кладовых у барина оказалось много припасов. Поскольку жрачки было выше крыши, решили, что светлое будущее уже наступило. Первым делом замутили общую для обоих полов баню, оправдываясь лозунгом «Долой стыд!».
Такая мелочь, как полевые работы, коммунаров не беспокоила. Выходить в поле, выходили, но никто не видел смысла в том, чтобы вкалывать в поте лица. Каждый швырял косу в кусты и спал, пока звонкий удар в рельсу не приглашал коммунаров к обеду.
К осени припасы закончились, а новых, горе-большевички не заготовили. На общем собрании было принято решение расформировать коммуну. Просуществовала она всего полгода, но какой живучей оказалась идея! Все, что Вербицкий успел увидеть в две тысячи сорок первом году, просто-таки пело «Интернационал». Воспитанный в ненависти к любым проявлениям большевизма, Марат не удержался от каверзного вопроса, повисшего на языке.
– А разве соль нельзя купить в сельмаге?
– Вы точно с луны свалились! – всплеснуть руками Дуське помешало то, что одну она успела продеть в рукав халата. – Сельмаги я почти не помню. Они закрылись, когда мне было пять лет. Разве у вас в мегаполисе нет централизованного распределения продуктов для рядовых граждан?
– Я пошутил. Конечно, есть. Как же без централизованного распределения? От каждого по потребности, каждому по труду.
– Вот ведь правильно все говорите, – вздохнула Дуся. – А все равно… Ну, как будто насмехаетесь, что ли…
Пожав плечами, Евдокия вышла. Хлопнула входная дверь. Вербицкий решил воспользоваться тем, что остался один. На цыпочках подкрался к двери комнаты выжившей из ума старушки. Приложил ухо к двери. Тишина. Может бабулька умерла? Девяносто два – не шутка. Сказала дочке свое веское слово и отбыла в мир иной. Наше вам, с кисточкой.
Марат толкнул дверь. Старушка полулежала на задвинутой в угол кровати. Глаза ее были закрыты. Одна рука покоилась на груди. Вторая свисала с кровати, как плеть. На обтянутом дряблой кожей, изможденном, как у узницы концлагеря лице застыла гримаса недовольства.
Вербицкий на цыпочках двинулся к кровати. Сам не знал для чего: то ли пощупать пульс, то ли уловить признаки дыхания.
Эта комнатушка была значительно меньше зала. Все здесь дышало болезнью и старостью, а среди цветов безраздельно владычествовал желтый. Если бы Ван Гог не умер давным-давно, Марат решил бы, что именно старого импрессиониста нанимали расписывать этот покой. Пожелтевшие обои. Уродливые желтые цветы на занавесках. Пятна, возможно мочи, на подушке и простыне. Даже пряди в седых волосах старушки отливали желтизной. Для полного счастья не хватало только знаменитых «Подсолнухов» на стене. Правда, у Ван Гога желтый цвет обозначал солнце и доброту, а здесь – полную безысходность.
Бабка открыла глаза. Вербицкого уже был подготовлен к тому, что в них будет излишек желтого. Догадка пришлась точно в яблочко. Глазное. Зрачки бабули окружал желтый ореол, а на радужке красовались пятна всех оттенков гепатита.
– Ты кто? – прошамкала старушка, почти не двигая губами. – Зачем пришел?
– Человек. Проведать вас пришел.
– Давненько меня не проведывали, мил дружок. Тебя, я слышала, Маратом, зовут.
– Слух у вас отличный.
– И нюх тоже. Когда начинаются проблемы с органами осязания, слух и обоняние обостряются.
– Вы – врач.
– Коровий врач, мальчик. Была ветеринаром в лучшие времена. Не стой. Вид у тебя усталый. Меня зовут Мария Ильинична. Как сестру Ленина. Тоже стала революционеркой под старость. Бояться ведь нечего – сам видишь, что одной ногой уже на том свете.
Вербицкий присел на табурет. Взглянул на прикроватную тумбочку. По законам жанра на ней должны были стоять пузырьки с лекарствами. Больным старушкам напряжно поправлять здоровье, бегая по стадиону. Им не обойтись без валокординов, нитроглицеринов, анальгинов и прочих «инов». Мать Дуси обходилась. Предпочитала всем лекарствам водолечение. На тумбочке стоял только пластиковый стаканчик с водой.
– Ты не смотри, что я с дочкой так… Дуся у меня хорошая. Другие своих стариков в приюты сдают, а она сама за мной ухаживает.
– Приюты? Дома престарелых, да?
– Дома. Скажешь тоже. Одна бабка из такого дома сбежала. Неведомо как до своей хаты добралась. Через полчаса за ней черные приехали, но кое-что рассказать она мне успела. В приюты стариков наших забирают, чтобы поскорее от них избавиться. Страшные вещи там творятся. Освенцим отдыхает…
Странное дело, но Марата не удивило известие о том, что власти не любят стариков. Герр Адольф Шикльгрубер тоже не слишком нянькался с теми, кто не может приносить пользу обществу. Вербицкого интересовало другое. И это другое он должен был выведать у бабки как можно быстрее, до возвращения Дуси.
– Мария Ильнична, вы говорил про атомную электростанцию, этих существ… Лярв. И про войну.
– Говорила и говорю. Лярвы появились из-за радиации. Мы не успели очухаться от Чернобыля, когда взорвалась белорусская АЭС. Одно на другое. Получайте лярв, вместо дешевых энергоресурсов.
– А война?
– Третья Мировая? На нее нам грешить нечего. Все разрушено, Беларуси – хоть бы хны. Не успели ракет по нам выпустить… А остальное – по барабану. К радиации мы привыкли. К вечному военному положению – тоже. Так что мы сейчас на самом деле самые… кхе… кхе… процветающие. Первые из последних. Лучшие из худших. А ты, милок, случаем не из службы стабильности? Так меня на откровенность провоцировать бесполезно. Небось, не потащите-то старуху в исправлаг?
