Операция "Берег" - Юрий Павлович Валин
Нет. Вовсе не один такой был боец Иванов. Не только у него дети навсегда сгинули. У сотен тысяч бойцов их малые Гришки и Сашки, Машки и Сережки погибли, жены, отцы и матери пропали — под бомбами, от блокадного голода, или просто сгинули в неизвестности. А те, у кого семьи были живы, чувствовали, что некуда больше пятиться, уже сполна доотходились, довыпрямлялись наши линии фронтов, много у России земли, да всё равно кончается. Уж не лучше ли было под Брестом и Минском, Львовом и Одессой насмерть упереться?
Эх, узок личный выбор у красноармейца, да и у взводного-ротного командира тот выбор не особо шире. Но есть выбор, как не быть.
Знал Дмитрий Иванов, что в голове и на душе у него пустота, но не собирался так впустую и умирать. Всю жизнь работал, и тут уж до конца отработаем. Хрен с ним, что ничего не ясно, что взводного даже в лицо не узнать, особенно в темноте. Вроде лопоухий и сутулый, но где ту лопоухость под ушанкой разберешь, а под обстрелом так и все подряд исключительно сутулые. Винтовка есть, штык и пятьдесят патронов россыпью, а лопатку и гранат не выдали — «не положено второй линии». Такой себе инструментарий, бедноват. Да черт с ним, разберемся.
Знал Дмитрий фамилию отделенного татарина-сержанта, имена бойцов-соседей, и основную свою стратегическую задачу твердо знал…
…Берег, люди мечущиеся, вспышки красного и зеленого фонариков… Ткнулся катер, с облегчением чуть подвыпрямилась кособокая палуба.
— Живо… так вас растак!
…Забросив винтовку за спину, передавал Иванов из рук в руки ящики и мешки — передавала живая и спешащая цепочка куда-то под кручу, скрипел хлипкий настил крошечной пристани. Громыхнуло… близко, еще… сейчас ближе…
— Ложись!
Упали на бревна щелястые.
— Сейчас в нас точнехонько.
— Не, обойдет, — заверил Дмитрий, и что интересно, сам себе поверил.
Ахнуло дальше по берегу. Бойцы лежали носами в мешки и бревна, сквозь щели от воды так и резало ледяным холодом. Октябрь на дворе только закончился, а зима-диверсантка уже таится под настилом, готова из волжской воды вынырнуть…
Кричали на берегу раненые, ударил очередной снаряд над откосом, падали-катились люди, взбиравшиеся по узко прокопанной щели-лесенке…
— Встать! Разгрузку продолжить!
…Обдирают бесчувственные ладони плохо струганные доски ящиков. Да, не то время, товарищ Иванов, куда-то там четкая и аккуратная столярка исчезла, давят нас, плющат дикие плотничьи деньки и ночи, сплошняком прет горбыль третьесортный…
…Кончились ящики-мешки, теперь принимал катерок раненых. Митрич помог перебраться по сходням двоим увеченным — едва шевелились, кряхтели, шаровары поддерживая.
— Ничего, братишки. Я оттуда, вы туда. Нынче в госпиталях полный порядок. Печенье на полдник дают, сестрички — какао с молоком.
— Мне ж того… отрежут, наверное по самое какао, — прохрипел один из страдальцев.
— Да брось мелочиться. Зато целоваться научишься. Понимающие бабы то очень ценят.
— Не, ну вот ты гад! Я и так душевно помираю, — возмутился раненый. — Ладно, бывай живой.
Отдавал концы, отваливал боевой и кособокий волжский катерок.
— Будь здоров, боец! — сказал крепкий дедок-речник с забинтованной головой. — У тя нерв крепкий, определенно живой будешь.
— А как иначе? — удивился Иванов, поправляя лямки «сидора». — Мне еще семьсот тридцать четыре фрица нужно уложить. Для ровного счета.
— Вот это правильно. Отсчитывай, не сбивайся. И не теряйся. Твои-то сотоварищи вроде ушли.
— Ничего, найдусь. Я не иголка.
Двинулся Митрич к ущельной лесенке-подъему. Сержант-татарин и остальные хозбойцы куда-то делись, но это обстоятельство красноармейца Иванова не особенно волновало. Бой был рядом, отчетливо тарахтел «максим», совсем близко, в прибрежном блиндаже, требовательно орали в телефон. Вот прямо как дома очутился, разве что река огромная рядом, что слегка непривычно. Да ладно, на реку оглядываться не будем.
* * *Ноябрь 1942. Сталинград.
Официально нашелся красноармеец Иванов через два дня. Приполз-вернулся от начальства в траншею Тимофей, который курский, привел с собой мелкого человека:
— Вот этого, что ли, Иванова надо, а?
— Ты Иванов? Дмитрий Дмитриевич? — злобно поинтересовался невеликий ползун.
Митрич удивился:
— Даже не думаю отрицать. А что случилось?
— Вот ты скотина! — душевно поведал гость.
— Тоже не буду отрицать. Только это в каком смысле? — уточнил нехороший Иванов, пытаясь вспомнить, где мог видеть это узкое лицо.
— Упырь! Сука бездушная! — горько и проникновенно сказал узколицый. — Какого… я тебя искать должен? Мерзавец! Даже писать тебя в «без вести» или «в дезертиры», и то непонятно.
— Товарищ взводный! — узнал Митрич. — Я же потерялся. Артналет, пристань вся бахает, страх невыносимый, а вас никого нету. Растерялся от неопытности, заметался… вот, сюда пристроили.
— Точно упырь. Совести вообще нет, — горько сказал взводный — со спрятанными под нахлобученную шапку ушами он был вообще неузнаваем. — Ты кому заливаешь? Я до войны на торгбазе работал, навидался умников.
— Виноват. Простите великодушно. Я же пехота, сразу по месту и попал. Чего, думаю, бегать? Опять же немцы лезут.
— Гад ты! Понял? Откровенно гад! У меня уже две трети хозвзвода в траншеях сидит, причем совершенно официально, без фокусов. А снабжения никто не отменял! Вот сейчас заберу тебя, будешь работать, а потом за самовольство под суд пойдешь.
— Товарищ лейтенант, все ж пусть Митрич здесь работает, а? — осторожно вмешался Тимофей-курский. — У меня в отделении пять человек, и не единого сержанта. А Митрич опытный, опять же со снайперскими склонностями. С утра
