Туллио Аволедо - Корни небес
— Ты скучал по мне, Джон? — спрашивает она меня, улыбаясь.
— У меня выдался трудный день, но да, я скучал по тебе.
— Осталось совсем немного. Скоро ты сможешь отдохнуть.
— Скоро? — я не понимаю, что она имеет в виду.
— Каждый из нас — это мельчайшая частица в мозаике более высокого уровня. Сколь бы незначительной ни была эта частица, она все же является частью мозаики и без нее рисунок будет неполным.
Я протягиваю руки, пытаясь дотронуться до нее.
Она выскальзывает из них, хотя как будто бы и не движется.
— Иди сюда, я тебе кое-что покажу, — говорит она веселым голосом. И ведет меня между могилами.
Я оборачиваюсь, чтобы посмотреть на Готшалька, который идет, с металлическим позвякиванием, в противоположную сторону, к выходу с кладбища.
— Оставь его в покое. Он знает, что ему делать.
Алессия показывает рукой на другую часть кладбища.
— Пойдем. У нас немного времени.
— Я знаю. Три человека…
— Идут сюда. Именно поэтому Дэвид вышел за ворота.
— Дэвид? Ты называешь этого монстра Дэвидом?
— Тот, кого ты видел, больше не Готшальк. Это очистившийся человек. Теперь он служит Патриарху.
— Но я видел, как он умирал! Что это за существо, твой Патриарх, колдун вуду?
Алессия смеется.
Она поднимается по обломкам голубятни. Человеческие кости, остатки похоронных носилок и обломки мрамора образуют лестницу, которая ведет в другой сектор кладбища: покрытое цветами поле, разделенное на четыре части перекрестком из двух дорожек. За поляной виднеется массивное здание, без окон. Обломки обгорелых кипарисов кажутся колоннами обвалившегося черного храма.
— Патриарх там, — шепчет Алессия. — Но сначала ты должен увидеть кое-что…
Она ускоряет шаг и почти бежит по направлению одной из могил, находящейся в центре квадратного пространства.
С детской улыбкой она показывает мне старую фотографию в центре креста из камня, выцветшую от времени.
Встав на колени, я кладу руку на крест, очищаю перчаткой фотографию ото льда, которым она покрыта.
С коричневатой фотографии на меня смотрит лицо Алессии. Очертания разъедены временем, но это, без сомнения, она.
Дрожащими пальцами я очищаю надпись от снега.
Имя: АЛЕССИЯ.
Фамилия неразборчива.
Две даты.
Я поднимаю глаза, смотрю на нее. Протягиваю к ней руку. На этот раз Алессия не делает ничего, чтобы ускользнуть.
Мои пальцы приближаются к ее рукам. Они еще больше дрожат…
Выстрел пронзает тишину, а за ним — пулеметная очередь, раздраженный крик и еще один выстрел.
Алессия поворачивается и бежит по направлению к низкому и массивному зданию в глубине кладбища. Мне не остается ничего другого, кроме как следовать за ней. На середине дистанции она вдруг сворачивает на другую тропинку, которая ведет влево. Я бегу за ней. Шквал выстрелов обрушивается на надгробие. Если я не побежал бы за Алессией, я был бы уже мертв.
Я продолжаю бежать. Что мне непонятно, так это где я нахожу в себе силы, чтобы делать это. Всего лишь несколько часов назад, увидев остров, я чувствовал, как мои силы подходят к концу. А теперь я бегу, как мальчик по деревне.
Еще одна могильная плита обрушивается в пыль из мрамора и снега. Я на секунду оборачиваюсь. Дэвид Готшальк выписывает круги своим абсурдным мечом, сражаясь с двумя людьми в камуфляжной одежде и противогазах. Третий человек целится в меня и Алессию.
Мне не удается понять, кто этот третий, который стреляет, но я точно знаю, что это не Дюран. Он бы не промахнулся.
Очертания Готшалька загораживают все происходящее и производят сильное впечатление. Но швейцарские гвардейцы, должно быть, считают, что эта угроза — лишь видимость. Их удары, хоть и пробуравливают окровавленные кратеры в броне гиганта, никак не уменьшают его боевой пыл, но в то же время и взмахи его огромного меча, сколь бы они ни были впечатляющими, не причиняют им и царапины. Меч кружит перед их лицами, заставляя людей отступать назад, но не поражает их. В это время человек с автоматом становится на одно колено и размеренно целится.
Я знаю, что в этот раз он не промахнется.
Как будто у меня глаза на затылке, я ощущаю, как моя голова оказывается в прицеле автомата, как глаз снайпера щурится, чтобы получше прицелиться.
Указательный палец дотрагивается до спускового крючка… не спеша оттягивает его назад, как будто охотник наслаждается каждой десятой долей секунды… нажимает…
Невероятно, но автомат не стреляет. Курок щелкает вхолостую. Солдат швыряет «Калашников» на землю, громко матерясь. Маска превращает его ругательства в звериное рычание. Он кричит что-то своим товарищам. Все трое перестают обращать внимание на призрак Готшалька, который, хотя и преуспел в отпугивании их, все же не может причинить им вреда. Теперь все трое стреляют в меня и Алессию.
«А Алессия мертва, — повторяю я, не веря сам себе. — Алессия мертва».
Даты жизни на ее могиле говорят: 1883–1904.
Двадцать лет.
И почти сто тридцать лет после смерти.
Ее смерти.
Невозможно отрицать очевидное: пусть Алессия и кажется живой, она все же призрак.
«Но я дотронулся до нее», — говорю я себе. И потом понимаю, что нет, это не правда. Я так ни разу и не дотронулся до нее. Мне ни разу не удалось это. Ощущение ее рук на моем горячем лбу было именно тем, чем оно было: ощущением.
Иллюзией.
Три человека бросились в погоню за мной. У них в руках больше не огнестрельное оружие, но длинные мачете, которыми они бились с Готшальком.
Вслед за Алессией я карабкаюсь по обломкам обвалившейся стены.
Мы друг за другом бежим к зданию, которое, кажется, запущено уж столько веков. Обходим его по периметру, чтобы найти вход: бронзовую дверь, покрытую зеленой патиной. Только на створке и остался первоначальный металлический блеск. Кто-то пользовался этим входом недавно, и не один раз. Об этом свидетельствуют и следы на снегу перед дверью. Здесь и человеческие следы, и другие, странные, которые я не успеваю разглядеть, потому что Алессия входит и приказывает мне следовать за ней.
Дверь закрывается с глухим стуком.
Нас обволакивает темнота.
— Они увидят следы, — шепчу я.
— Нет. Не увидят.
Голос Алессии звучит очень близко к моему уху. Мне кажется, что я слышу тепло ее дыхания.
Перед моими глазами медленно происходит нечто невероятное: бронзовые двери как будто растворяются в воздухе, становясь прозрачными.
Три швейцарских гвардейца продвигаются между могилами.
Они идут осторожно, проверяя за каждым надгробием, нет ли там кого. Идут нагнувшись, чтобы сопротивляться порывам ветра, который веет по кладбищу.
Я поворачиваюсь. Алессия улыбается и показывает мне на землю перед входом в склеп.
Следы исчезли. Ветер взметнул снег так, что поверхность совершенно гладкая. Вот что привело в замешательство наших преследователей.
— Это сделал Патриарх?
— Нет. Он как… как дирижер оркестра. Это сделали мы.
В этот момент перед моими глазами является еще одно чудо.
За спиной солдат в вихре снега, поднятого ветром, могильные плиты поднимаются, и из мерзлого грунта выходят ужасные существа: призраки, трупы с пустыми глазницами, с руками, протянутыми в направлении трех ничего не подозревающих людей, которые продолжают двигаться к нашему убежищу. Живые мертвецы издают чудовищные гортанные звуки, которые не перекрывает и шум сильного ветра. Один из солдат оборачивается и замирает на месте, пораженный ужасом. Мачете выпадает из его руки. Он убегает. Двое других тоже отступают перед толпой разлагающихся тел, которые неумолимо надвигаются на них.
— Они тоже — иллюзия? — бормочу я, видя, как мертвец хватает крест и бросает его на землю.
— Нет. Они не иллюзия. А теперь пойдем, — говорит Алессия. — Они их не остановят надолго.
Я с ужасом смотрю на гниющие тела, которые окружают Диопа и Венцеля, сжимая их в кольцо из зубов, рук и суставов.
Дверь внезапно снова становится непрозрачной, а шум — едва слышимым.
Алессия подбирает с пола керосиновую лампу и зажигает ее. В свете этой лампы она ведет меня по коридору, на стенах которого — десятки погребальных ниш, от пола до потолка. Плиты из мрамора, которые закрывали их, сняты. Кости и прочее содержимое могил раскрошились, как будто какой-нибудь озорной ребенок бил по ним молотком.
Мне хочется спросить у Алессии, кто это сделал, но я слишком ошеломлен картиной, открывшейся передо мной. В конце коридора, освещенная факелами, свисающими со стен, передо мной предстает круглая комната, не меньше двадцати метров в диаметре. В центре комнаты — водоем, заполненный водой.
А в глубине комнаты…
А в глубине комнаты — то самое существо, которое заполняло мои сны, которое вторгалось в мой мозг. Оно сидит на каменном троне. Сейчас в нем нет ничего торжественного. Его дрожащее тело передает ощущение боли и огромных усилий.
