Андрей Николаев - Трилогия об Игоре Корсакове

Западные окраины опустели, словно горячий ветер выдул людей, оставляя завоевателям пустые улицы, усеянные обломками мебели, обрывками бумаги, клочьями сена, тряпьем — всем тем, что бросали второпях уходившие жители. Изредка позади вспыхивала ружейная стрельба — авангард Мюрата[30] вступал на окраины древнего русского города.

Хорунжий[31] Головков поравнялся с Корсаковым и душераздирающе вздохнул. Корнет покосился на него.

— Водицы бы хоть свежей набрать, а Алексей Василич?

— Скажи уж: в домах пошуровать не терпится, — усмехнулся Корсаков.

— Ну, это, вроде как, тоже не помешает, — согласился хорунжий. — Все одно пропадет — не воры, так француз приберет. А казак с войны живет, коли уж возможность имеется.

— Возможности, как раз, и не имеется. Считай, приехали уже.

Копыта застучали по булыжникам Арбата. Здесь еще спешно грузили телеги, кареты, брички. Бегали дворовые, слышался детский плач, ругань.

Головков вытащил из кольца при седле пику, поддел валявшуюся в пыли шляпку французской соломки с пышным розовым бантом и, оглянувшись, бросил ее казакам. Один подхватил ее на лету, помял в грубых пальцах, погладил бант заскорузлой ладонью.

— Слышь, Семен, ты заместо шапки ее приспособь, — посоветовал хорунжий.

Казаки заржали, откидываясь в седлах. Семен, крепкий казак лет тридцати, с окладистой черной бородой, зыркнул на них чуть раскосым глазом, досадливо крякнул и отшвырнул шляпку в сторону.

— Вам бы все смех, — прово он, — а мне Варвара так наказала: без гостинца на порог не пущу.

— Ничего, казак, — успокоил его корнет, — война длинная будет, наберешь еще подарков. Эй, любезный, — окликнул он пробегающего мимо слугу в дорожном сюртуке, — дом князя Козловского не укажешь ли?

— По улице последний слева, господин корнет, — махнул рукой слуга, — а что, француз? Нешто заберет Москву?

— Уноси ноги, парень, — буркнул, проезжая, Головков.

— Э-эх, защитнички, — сплюнул слуга, — златоглавую на поругание отдаете!

— Ну, ты! — Головков замахнулся плетью.

— Хорунжий! — прикрикнул Корсаков.

Головков с неохотой опустил руку. Едущий следом Семен толкнул слугу конем, зверовато оскалился. Тот отскочил назад, угрюмым взглядом провожая казаков.

— Привыкайте, Георгий Иванович, — Корсаков вынул из кивера султан, подул, расправляя белый заячий мех, воткнул в головной убор и, отведя руку, полюбовался, — еще не того наслушаемся. Моя б воля — встать под Москвой насмерть, костьми лечь, а не пустить Буонапартэ в город.

— Костьми лечь — дело нехитрое, а дальше что? Михайла Ларионович правильно рассудил: перво-наперво армию сохранить, резерв обучить. Вот осень уже, а там и зима. Завязнет супостат, ни еды, ни фуража — позади сами все разорили, а с голоду много не навоюешь. Погоним француза, помяните мое слово, Алексей Василич.

— Тебя послушать, так и воевать не надо, — поморщился Корсаков, — рассыпаться по лесам да обозы хватать. Не по чести это. Сойтись грудь в грудь, глаза в глаза! Штык на штык, клинок на клинок, вот это по мне, — он попытался взбить едва пробившиеся усы, — чтобы ветер в ушах, чтобы картечь в лицо!

— Не приведи Господь, — Головков перекрестился, — я, слава тебе Боже, и ветру нахлебался, и картечью наелся. Еще под Прейсиш-Эйлау[32]. У нас, на Дону, как сполох[33] объявили, Матвей Иванович[34] матерых казаков собрал в первые полки. У всех семьи, дети. За землю лечь все готовы, а ляжем мы, кто детей поднимет? Тут с умом надо — и ворога заломать, и самим живу быть.

Корсаков надел кивер, опустил подбородный ремень с золотой чешуей. Пропуская четверых мужиков, тащивших роскошную кровать, придержал коня.

— Я бы на войну семейных не брал, — сказал он категорично, — удали в вас мало.

Головков зло блеснул глазами.

— Напрасно вы так, господин корнет.

— Ладно, не обижайся, Георгий Иванович, это я к слову. Оставь казака в начале улицы — не ровен час французы нагрянут.

Хорунжий отъехал к своим, переговорил коротко. Одни казак спешился, отвел коня к брошенной телеге без колеса и, накинув повод на оглоблю, присел на козлы. Головков погрозил ему кулаком.

— Смотри, Митяй, чтоб с улицы ни ногой.

— Ладно, — лениво протянул казак.

Дом князя Козловского, расположенный за ажурной чугунной оградой, напоминал небольшой дворец. Ворота были приоткрыты, ветер гонял по мощеному камнем двору обрывки бумаг. Возле крыльца стояла запряженная парой лошадей коляска. Видно, хозяйское добро отправили раньше, а сам князь отъезжать не торопился. В окне второго этажа мелькнул силуэт мужчины в черном кафтане.

Корсаков спешился возле крыльца, передал повод казаку и, взойдя по широким мраморным ступеням, взялся за медную массивную ручку, когда дверь отворилась.

— Чего угодно, господа, — мужчина в черном вежливо поклонился, однако встал так, чтобы загородить дорогу.

У него было бледное лицо, прилизанные редкие волосы. Запавшие покрасневшие глаза смотрели настороженно.

— Лейб-гвардии гусарского полка корнет Корсаков. Прибыли для сопровождения его сиятельства князя Козловского.

Мужчина с сомнением оглядел казаков, скользнул взглядом по усталым лицам.

— Секретарь его сиятельства, — представился мужчина, шагнув в сторону. — Проходите господа, я доложу Николаю Михайловичу.

Корсаков первым шагнул в прохладу дома. Казаки, привязав лошадей к перилам крыльца, гурьбой ввалились следом. Оглядев улицу, мужчина прикрыл дверь и направился к лестнице на второй этаж. В пустом вестибюле его шаги звучали гулко, отдаваясь эхом от голых стен и мраморного пола.

— Слышь, милый, — кашлянув, сказал ему в спину Головко, — нам бы коней напоить.

— Я распоряжусь, — не оборачиваясь ответил мужчина.

Казаки разбрелись по залу, разглядывая позолоту стен, фигурную лепнину на потолке. Корсаков притопнул по зеркальному полу, представил, как отражались в нем пышные платья дам, вицмундиры кавалеров — о приемах у князя Козловского ходили легенды, и вздохнул. Когда еще придется склониться в поклоне, предваряя тур вальса, отвести даму к распахнутому окну, а после котильона, прощаясь, украдкой сорвать быстрый поцелуй…

Свечи уже сгорели на две трети, образовав на серебре подсвечника гроздь полупрозрачных слез. В неподвижном воздухе язычки пламени горели ровно, ярко освещая небольшой полированный стол красного дерева, стоявший возле побеленной стены.

Николай Михайлович Козловский, тучный, с немного одутловатым лицом, сидел за столом, подавшись вперед в удобном широком кресле. В левой руке он держал колоду карт, размером почти в два раза больше обыкновенных игральных. Странные рисунки, напоминавшие изломанные страданием фигуры с картин Иеронимуса Босха, заставляли его то поджимать губы, то морщиться, как от беспокоящей зубной боли. Не торопясь, помаргивая маленькими глазками под набрякшими веками, он выкладывал карты перед собой на стол, чуть слышно комментируя получающийся расклад.