Лев Вершинин - Сельва не любит чужих

Боятся маскали горячего солнышка! Пищат бестолково, коготками ветер царапают, вертят острыми мордочками, злобно скалятся. Э, поздно, маскалики, было ваше время, да кончилось! Раз попались, так никуда не денетесь…

Ухают цимбалы, свиристят сопилки.

Идут унсы гурьбой за околицу, к светлому ручью, сбегающему с гор. Имя тому ручью Лимпопо, по названью великой реки, у которой жили некогда предки, а что то имя означает, только пращурам было ведомо. Прозрачна водица в ручье Лимпопо и студена так, что аж зубы ломит, а если глотнешь хоть раз, то уж вовек вкуса ее не позабудешь…

Много ручейков и речек течет с белых вершин, прорезая редколесье, а только нет нигде другого такого, как тот, что журчит близ Великого Мамалыгина! Быстр Лимпопо и громок. Чуден он при тихой погоде, и рыба в нем водится такая, что, разок червонного карася отведав, уже, пожалуй, даже и салом побрезгуешь…

Выстраиваются унсы рядком на своем, южном берегу Лимпопо, гикая, раскручивают маскалей за длинные голые хвосты и, развертев во всю силу, запускают на ту, не свою, полночную сторону, где лес дремучий и запустение.

Гуляй, маскаль, лети на север сизым соколом, а сюда, к нам, дорогу забудь! Нечего тебе тут делать, не про тебя запасено наше сало, не на твою усатую пельку молочко у плисюков в блюдечках!

Тот из унсов, кто изловчится до другого берега маскаля докинуть, доволен; бороду чешет, пыжится да перед иными, неловкими, выхваляется. Но редкий маскаль долетит даже и до середины ручья! С визгом бухаются они в ледяные струи, дрыгаются, пытаясь доплыть до мелководья. Только где ж им, куцелапым? Всплеснут над водой брызги, в последний раз прорежет утреннюю стынь истошное верещание, и всё!

Нема маскаля, утоп. Одни круги по водам плывут вширь.

Эх, Лимпопо, Лимпопо, батько родной, ой, Лимпопо, унский ручей, не видал ли ты подарка от потомков Унса Пращура?!

Как так — не видал? Врешь, старый, каждый год имеешь…

И еще получи!

Свистят сопилки, гудят цимбалы, пищат маскали.

Хохочут унсы.

Хорошо-то как…

Правду сказать, на сей раз свято вышло на славу. И день выдался солнечный, и теплынь на Твердь легла, и маска-лей в петли попалась целая орда, к тому же все, как один, отборные: толстые, крикливые, злые. Таких и до смерти утопить не жаль, и батьку Лимпопо подарить не стыдно.

Оттого и доволен был старый Тарас Мамалыга.

Ко всему еще и так сталось, что наехали вчера в поселок гости. Не свои, которых ждали, а иные. Нежданные, необычные, но до того почетные, что хотелось вуйку хоть в лепешку разбиться, а показать им унсью привольную жизнь во всей ее красе и достатке.

Искоса глядя, доволен был старейший из Мамалыг. Но не вполне.

Дикие горцы, раскрашенные наколками с ног до макушек, взирали на маскальское утопление, как и предвиделось, поразевав рты, и одобрительно галдели каждый нечастый раз, когда вопящий маскаль, умело запущенный сильною рукой, плюхался вблизи от полуночного берега.

Чем отчаяннее барахтался голохвостый, сражаясь за спасение, тем громче подбадривали его дикари. А если уж удавалось остромордому выбраться вживе на прибрежный песок, то и вовсе выходили из себя: прыгали, как малые дети, гомонили, свистели вслед бегущему. Радовались…

Эти, однако, не столь занимали вуйка Тараса.

Дикие, они дикие и есть, что с них возьмешь?

Совсем иное дело: провиднык ихний!

Слух о новом ватажке горных, незнамо откуда объявившемся и в считанный срок подмявшем под себя всех черных, что бродят в сельве, уже успел пробежать по унсовским селениям, и сбор старейших, поразмыслив, постановил, что такая новина важна первостатейно.

Кто таков? Откуда пришел? Для чего?

Надо было, ой как надо получить ответы. А — не выходило. Те из унсов, что пристали к сему Дмитру да так при нем и остались, мало что смогли поведать, хоть и расспрашивали их вуйки с пристрастием. Говорили: вояка храбрый, умелый, до хлопцев снисходительный. А более ничего не ведали, да не очень-то и ведать хотели…

Сам же Дмитро, как ни старался Тарас, с какого боку ни подлезал, хитря по-всякому, все больше отмалчивался. Хмыкал в негустую светлую бородку, щурился, пошучивал. Самогонку пил, не отказываясь, наравне со славнейшими выпивохами, однако хмелел трудно. Совсем в общем-то не хмелел, хотя парубки его уже с третьей чарки под стол поползли.

Одно, хвала Незнающему, сказал твердо: в грядущей войне, что надвигается с равнины на редколесье, горные встанут, как и обещано было, заедино с унсами, и то, мол, решено крепко-накрепко.

Что ж, и на том спасибо.

Хоть и скупо говорено, а большего вуйку Тарасу знать и не надобно. Ведь скоро, совсем уже скоро, как только подсохнут тропы, поползут с долины люди Железного Буйвола и настанет час реветь «брайдерам». Тут без горных никак не обойтись, и если Дмитро-ватажок подтвердил своим словом то, в чем поклялась отаман-дивчина, то, выходит, и не для чего сверх меры надоедать союзнику.

Пусть ест, пусть пьет, пусть оценит унсовскую душу!

Почти до полудня гремело на берегу Лимпопо веселие.

Когда ж свет-солнышко в самую высь поднялось и припекать стало, подошло к концу великое свято.

Иссякли маскали.

Из полусотни и еще трех лишь семерым удачникам посчастливилось уволочь мокрые хвосты в колючие заросли, густо оплетшие тот берег ручья. Остальные, слабосильные да невезучие, камешками отправились на песчаное дно, карася-рыбу свежим мясцом радовать. И ладно! Теперь надолго поутихнут маскали в своих земляных норах. Месяца два, а то и три носа не посмеют высунуть…

— Ну что, пане провиднык, — с должным почтением, не считаясь с разницею в летах, обратился Тарас к стоящему рядом гостю, — по нраву ли тебе потеха наша?

— Хорошее дело, — не раздумывая, откликнулся ватажок горных. — Так с ними и надо!

Мучить животных, конечно, нехорошо, но крыс Дмитрий ненавидел с детства. Больше того, боялся до рвоты. И ему стоило немалых усилий отучить себя от темного, непонятно откуда идущего страха, возникавшего при одном лишь виде этих мерзких тварей. Так что теперь, с удовольствием наблюдая, как взметаются фонтанчики над поющей водой ручья, дгаангуаби испытывал некое азартное злорадство.

Услышав ответ, Тарас приосанился.

— Верно говоришь, пан провиднык, так и надо. Так и творим! Одначе… — он, прищурившись, поглядел на яростный блин солнца, — как я разумею, так уже пора и попраздновать толком. Ходимо до хаты! Там небось уж готово все…

И верно! На широком подворье вуйковском женки все уже сладили к пиршеству. Не суетясь, вошли бородачи, кланяясь у ворот дому. Расселись, где кому указано. Приготовились.

Заняв место во главе стола, Тарас поднял глиняную чару.

— Первое слово мое к тебе, Незнающий! Как хранил ты унсов прежде, так и впредь береги! Огради роды наши от чужих глаз, опаси от чужой зависти!

Со стуком сдвинули сидящие за столом чарки. Выпили. Опрокинули кверху донцами. Ни из единой на столешницу не пролилось ни капельки.

— Добре! — радостно зашумели хозяева. — Гарна примета!

Тарас постучал кулаком по доске, требуя внимания.

— Вторую чару поднимем, родовичи, за Посланца, сидящего среди нас…

Десятки еще не налитых хмелем глаз уткнулись при этих словах в неприметного человечка, не по-унсьи одетого и гладко выбритого, в простеньких окулярах, упорно сползающих на кончик носа.

— Пусть попразднует сегодня с нами и отъедет от нас завтра в добром здравии. И нехай скажет Великому Отцу, что унсы, хоть и дети его, но давно уже живут своим домом, как свой разум укажет!

Здравицу поддержали. Но не в охотку, а так, из обычной вежливости. И не каждая чара оказалась выпитой до дна.

Тот, за кого пили, краснел и ежился.

Ему было обидно и очень грустно. Вот уже больше двух недель он, полномочный агитатор избирательной комиссии, присланный из Котлова-Зайцева, бродил среди унсов, от поселка к поселку, уговаривая их, хоть и одичавших, но все-таки граждан Федерации, реализовать свое неотъемлемое право и выполнить свой священный долг.

Без толку! Как он ни убеждал, какие бы доводы ни приводил, с каким бы пафосом ни взывал к гражданским чувствам электората, результат оказался нулевым.

Даже хуже! В Чумакивке агитатора попросту на порог не пустили; выгнали в лес на ночь глядя. В Артемихе, повалив наземь, надавали пинков и опять-таки погнали прочь, правда сытно покормив на дорогу. В Йосиповке отлупили плеткой, а к столу даже не подумали звать. В Старом Збыреве бить не стали вовсе, но и отпустили не ранее, чем заставили сжевать десяток листовок с портретами кандидатов…

Только здесь, в Великом Мамалыгине, под твердой рукой вуйка Тараса, полномочный представитель планетарного избиркома сумел найти приют и хоть какое-то утешение.

Его подлечили, подкормили и, подчиняясь строгому указанию старейшего, не чинили обид. Только резвая детвора в первые дни бегала по пятам, швыряясь тухлыми яйцами, но на то она и детвора. Взрослые орали на огольцов и разгоняли их оплеухами. Однако слушать речи отказывались наотрез.