Космофауна - 0. Зверь беглеца - Андрей Валерьевич Скоробогатов
— Редко увидишь. Во всём Союзе всего пара тысяч яхт.
Старший матрос с любопытством присел у садка. На отдалении, чтобы не попасть в зону притяжения мощных магнитов.
— Я слышал, до сих пор с Дальнего Востока и Новгородской Иерархии завозят?
— Да. На всю Империю всего четыре питомника. В Союзе один. А растут они долго. Обычно выслеживают и ловят в окрестностях супергигантов.
— Молодой, всего два метра. Ему не тесно? Сюда же можно устанавливать более крупного?
— Поменяли лет пять назад, ещё до меня. Откуда мой — точно не знаю. Прошлый откормился до четырёх и перестал помещаться, его отпустили, судя по журналу.
— А чем мотыля кормите? — продолжал сыпать вопросами Константиновский.
— Привередливый. Красный дефлюцинат не жрёт. Только зелёный. Но они редко едят, очень много потребляют энергии через парус.
— Они все такие, насколько знаю. Нормально окукливается?
— Угу.
Константиновский почувствовал, что пора заканчивать с вопросами и привстал, отряхнув брюки от пыли. Егорову, с одной стороны, было приятно рассказать о своём судне и питомце, с другой, он уже начал уставать.
— Да, нормально, — повторил Егоров. — Только в зону притяжения вошли, сразу крылышки сложил. Магниты для того, чтобы его в случае чего успокоить, у вас есть, мне сказали? Разрешите, я поднимусь к себе в каюту? Можете пока поразглядывать его, я вам доверяю.
Матрос коротко кивнул и продолжил любоваться плазменной космической тварью, уютно спящей в вакуумном отсеке. Возможно, пытался вдуматься и заговорить — это поэта особо не волновало. Матросов в ангарных отсеках всегда проверяют на устойчивость психики, и глупостей никто бы не совершил — ни матрос, ни гелиображник.
Егоров тем временем чиркнул пластиковым ключом, датчик считал сетчатку глаза и пропустил вовнутрь. В каюте, находившейся после крохотного тамбура, царил жуткий творческий беспорядок. Перед приземлением и выходом из состояния невесомости поэт не успел сложить всё по местам, и теперь одежда, скафандр, термо-одеяла, полу-съеденные бичпакеты, обёртки и бумажные блокноты со стихами валялись в беспорядке на полу. Перешагнув всё это безобразие, поэт прошёл в пилотажную кабину.
На почтовом дисплее было несколько сообщений — в основном, рассылка от поэтических сообществ, счета о долгах и прочее. Но больше всего заинтересовало и напугало Леонида сообщение от бывшей супруги. Значилось оно как заказное, пришедшее через сеть почтовых космокуропаток от местной поселковой станции. Егоров торопливо открыл его. Письмо оказалось кратким:
«Леонид, я не в силах больше терпеть. Малышам нечего кушать. Жди коллектора, он вышел на охоту».
Егоров откинулся на спинку кресла и крепко зажмурился. Теперь всё встало на свои места. Поэт предполагал, что это случится, но не так скоро. Вспомнились слова Драгомира, вспомнилось предостережение адвоката Филимонова.
И тогда у Леонида родилось линейное короткостишие, выражающее всю суть отношений между женщинами и космическими поэтами:
«Когда не в силах им терпеть, а нам не в силах заработать»…
Лето. Дефлюцинат безликий
Семён Скоморохов сидел на корточках на крыльце своего барака, пил пиво, лузгал семки и смотрел международные новости на планшете.
«Нарастает напряжённость на границе между Уральским Союзом Планет и Великой Бессарабией. Массовые волнения рабочих зафиксированы в посёлке Орск Правобережный Тюменской автономии. Две промысловые и три транспортные компании за последний месяц подтвердили пропажу семи маломерных судов и одного сухогруза четвёртого класса за последний месяц. Администрация приграничных графств Бессарабии опровергает причастность к пропаже судов, предоставляя запрошенные отчёты местных отделов Инспекции»…
— Инспекции, — процедил сквозь зубы Семён и бросил на ступеньки планшет. — Подозрительные господа.
Вспомнился сегодняшний сон, видимо, навеянный вчерашними похожими новостями и стрелялками. Человек в чёрном балахоне с красивыми большими погонами, окружённый десятком бойцов, тычет пальцем в трёхмерную карту маршрута «Тавды». Говорит «Вот тут, вот здесь мы их и схватим!» Семён стоит совсем рядом, достаёт ружьё и стреляет в генерала, тот рассыпается в пыль. Любимая девушка в белом халатике бросается ему на шею…
Вспомнив последний образ, Семён выругался и замотал головой.
Он был рождён гопником. Дефлюцинат безликий, пацанчик с района. Его отец и дед тоже были тавдинскими гопниками, и он с молоком матери впитал все признаки маргинальной космической культуры. Семки, пиво и употребление обсценной лексики являлись для него неотъемлемыми гражданскими правами, наравне с правом на еду, воду, воздух и размножение.
Конечно, он, как и почти все жители корабля, входил в корабельную иерархию. Разумеется, гопник не был офицером или матросом, потому как туда брали самых выносливых. Матросы не любили гопников, а гопники — матросов. Пробиться в службу суперкарго и работать с грузом Семён тоже не мог — этому нужно долго учиться, и брали, в основном, только по блату, с планет. Оставалась инженерная каста, и всё, о чём мог мечтать потомственный космический гопник без планетарного образования — это дослужиться до помощника инженера.
Пока же Семён был техником. А точнее — сантехником, с ежемесячным жалованием две с половиной тысячи кредитов. Упасть на социальное дно не давала сравнительно-приличная семья, отец — бывший преподаватель и свидетельство о законченном училище, которым похвастаться могли далеко не все бездари из его окружения.
«Тавда» походила формой на приплюснутую каплю. Впереди, в заострённой носовой части, находился небольшой носовой отсек. Здесь был командный центр, ангар для челноков и прочие помещения, куда вход простолюдинам был заказан. Там же, правда, находились ангар и торговая зона, куда горожане выбирались за покупками. В средней части расположился обширный грузовой отсек, занимавший две трети корабля. Туда не допускались даже рядовые матросы и инженеры — только суперкарго с экспедиторами. Вокруг грузового прилепились три технических отсека — левый, правый и верхний, прятавшийся в купольной крыше.
Городской же сектор «Тавды» был двухуровневым и ютился в кормовой части восьмикилометрового фюзеляжа, отсечённый от круглого грузового отсека хордой-перегородкой. Перегородку жители воспринимали как некую космогоническую вещь, топоним, и даже писали с заглавной буквы — Перегородка.
На первом уровне стояли бетонные и углеродно-каркасные — «чугуниевые» дома, а точнее, блоки, переходящие подвалами в трюмовые отсеки. Там жила меньшая часть населения. Наиболее образованная его часть — инженеры, бойцы, старшие матросы и офицеры, располагались мастерские, два училища, школа с детсадом, больницы и другие необходимые отсеки. Второй уровень, лежащий в пятидесяти метрах над первым, ещё век назад покрыли почвенным слоем и сделали этническую застройку одно-двухэтажно-барачного типа, с огородами, теплицами,
