Грэй Грин - Прощание с Баклавским
Инженеры Гримальди и Лейтон, выписанные из трещащей по швам от междоусобных войн Европы, возглавили невероятный по тем временам проект. И когда о борт нового флагмана броненосного флота, горделивой широкоскулой «Леди Кетоники» разбилась обязательная бутылка шампанского, углубленный инженерами пролив между Монте-Бокой и Орудийным холмом уже превратил пресноводное озеро в новую, идеально расположенную, закрытую от любой непогоды бухту.
С момента рождения Нового порта не прошло и пятнадцати лет. Стаббовы пристани медленно и мучительно умирали. Старый порт стал местом для неудачников. За одну праздничную ночь сгорела дотла Слобода. Многие мастера не стали отстраиваться заново, резонно рассудив, что теперь дела делаются по другую сторону Монте-Боки.
Пока окрестности Нового порта раскупались проницательными землевладельцами, обустраивались и преображались, на Стаббовых пристанях поселилось отчаяние и неверие. Всё чаще старый порт стали звать Мёртвым, разнося его и без того дурную славу. Северная часть залива постепенно превратилась в Плетельню, белое пятно на карте города. Слепые женщины предпочитали жить в стороне от всех, своим кланом, их мужья и сыновья блюли границы Плетельни жестоко и эффективно. Войти без приглашения в квартал, опутанный сетями плетельщиц, считалось надежным способом покончить с собой.
С воды доступ к Плетельне был значительно проще. С тех пор как началась война с китами – многие кетополийцы, несмотря на запрет, осмеливались называть очевидные вещи своими именами, – роль плетельщиц год от года становилась все более значимой. До того, как охранные сети навсегда не перекрыли вход китам в обе бухты, не раз и не два гигантские самоубийцы выбрасывались на берег, уничтожая по пути не только лодки и рыбацкие челны, но даже крупные торговые суда. Те, кто хоть раз слышал голос атакующего кита, навсегда проникались почтением к плетельщицам.
Но почтение почтением, а каждый причал Кетополиса находился под контролем Досмотровой службы Его Величества Михеля Третьего. Остров Кето, расположенный, по мнению его жителей, в центре мира, всегда был открыт для торговли с купцами из любых государств – с единственным исключением для Великой Бирмы. Впрочем, бирманцы отродясь не умели торговать, совершенствуя свои навыки лишь в войне и морском разбое.
В подчинении Баклавского находились три отделения Досмотровой службы – на Стаббовых пристанях, в Пуэбло-Сиаме и, головное, в Новом порту. Четыре паровых катера, три новеньких мобиля. Сорок патрульных – не военных и не полицейских – служили под его командой, и таможне доставалась только бумажная работа – проверить документы и принять пошлину в кассу. Досмотровики гордились своей черной формой и держались обособленно, не опускаясь до панибратства с коллегами в сером.
Но теперь, когда Монопед понемногу прибрал к рукам всю реальную власть, участь Досмотровой службы была ясна и прозрачна. Ленивый и рассеянный Михель на самом деле не мог управлять чем-то сложнее двуколки, поэтому Баклавский относился к надвигающимся реформам хоть и отрицательно, но с пониманием.
– Господин инспектор, – на выходе из здания розовощекий патрульный, из новеньких, вытянул шею, пытаясь изобразить стойку «смирно», – а что… а что с нами теперь будет?
Чанг вывел мобиль из служебного ангара. Плохо прогретый котел еще потрескивал, и дым из трубы шел не сизо-прозрачный, а жирный и черный.
Баклавский, нервный и напряженный, как зверь, почуявший добычу, только хохотнул:
– С вами-то? А что с вами может быть? Переоденетесь из кротов мышками, и всех делов!
Запрыгнул на сиденье рядом с Чангом.
Мобиль заложил крутой вираж и затрясся по брусчатке вверх по дороге, поднимающейся из порта в район Хрустальной башни.
IV. «Ла Гвардиа»
Решение нашлось само.
По левую сторону Предельной улицы дворцы и виллы прятались за ажурными оградами на склонах Монте-Боки. По правую – респектабельные многоэтажные особняки выстроились в ряд, меряясь вычурными фасадами. Родители Баклавского умерли давно, и он жил один в гулкой пятикомнатной квартире.
Окна гостиной выходили в узкий переулок и на невысокий жилой дом. Баклавский любил наблюдать, как в уютной мансарде напротив, оккупированной кульманами и чертежными столами, работает старик-инженер, из флотских. Последние дни он вырисовывал чертежи паровых котлов бирманской джонки, взятой на абордаж к западу от Кето в середине июля. Старик, седой как лунь, мог часами простаивать перед кульманом, вычерчивая патрубки, оси, клапаны сложной трофейной техники. Куда смотрит контрразведка, недоумевал Баклавский, ведь живи в моей квартире кто-то чужой, просто глядя в окно можно было бы все секретные разработки срисовывать до последнего винта!
Сосед, когда замечал Баклавского в окне, поднимал в приветственном жесте руку и продолжал чертить. Сегодня Баклавский нашел в справочнике телефонный номер инженера и позвонил ему. Не вдаваясь в подробности, попросил помочь с поиском по маркировке двух десятков сомнительных деталей. Старик пообещал связаться с архивом, явно польщенный тем, что к нему обратились.
Чанг и Май ждали в мобиле. Когда Баклавский вышел из подъезда в смокинге и штатском пальто, братья едва сдержали смех – им еще не доводилось видеть шефа в подобном облачении.
– Еще не известно, состоится ли спектакль, – сказал Май. – Газеты кричат, что Тушинский чуть ли не убит на дуэли.
– Поторопимся, – сказал Баклавский, давая понять, что не настроен на болтовню.
До Золотого бульвара мобиль домчался за несколько минут. На подходе к изящному зданию «Ла Гвардиа» бедные студенты выпрашивали у прохожих контрамарку. Баклавский миновал колоннаду красноватого камня и взлетел по ступеням театра без одной минуты час.
В западную ложу он вошел под рев аплодисментов. Полукруглый балкон вмещал пять рядов кресел. Все зрители в зале встали, чтобы поприветствовать вышедшего на сцену раненого Тушинского. Великий артист сдержанно кланялся в ответ на овацию, придерживая здоровой рукой простреленную. Кружевная батистовая перевязь смотрелась на сцене вполне к месту.
А потом Баклавский увидел плетельщицу. Она сидела в первом ряду, отделенная от прохода лишь одним пустым креслом. Сердце привычно дрогнуло – редко кому удавалось остаться невозмутимым в присутствии слепых девушек таинственного клана. Иссиня-черные волосы, убранные вверх, прятались под вуалеткой. Бледное узкое лицо, длинные ресницы, приоткрытые глаза, тонкий нос с горбинкой, изумительные губы – все казалось мистически, нечеловечески безупречным.
По другую сторону от плетельщицы расположился крепкий лобастый моряк. Смокинг не обманул бы никого – бронзовая шея, тяжелый подбородок, в ухе вместо кольца – веревочная петелька с хитрым узлом. Обязательный телохранитель и поводырь – плетельщицы никогда не покидали свою вотчину без сопровождения.
Аплодисменты смолкли, свет окончательно погас. Зазвучала увертюра. Баклавский опустился в свободное кресло.
– Здравствуйте, Энни, – сказал он шепотом. – Можете звать меня Ежи.
Плетельщица чуть повернула голову, сквозь ресницы блеснули белки.
– Здравствуйте, Баклавский, – что за чудный голос! – Хорошо, я буду звать вас по имени.
Занавес распахнулся с последними тактами увертюры. Зал восхищенно вздохнул – столь искусны были декорации, а особым образом направленный свет газовых софитов лишь усиливал это впечатление. Ничего общего с тяжелым бархатом и аляповатой позолотой Оперы. Здесь, в «Ла Гвардиа», рождалось новое представление о прекрасном.
На сцену выбежала селянка с букетом двухцветных патройских роз. Знатоки могли бы узнать во внешне простом пейзанском костюме работу Селины Крейцер, одной из лучших модисток Кетополиса. Очаровательно улыбнувшись, она доверительно сообщила сидящим перед ней зрителям:
Наш герцог – просто ангел! И хотяПорой ведет себя как вздорное дитя…
Сразу послышались смешки – задолго до премьеры разнесся слух, что в образе герцога внимательный зритель заметит множество черт Его королевского Величества.
Баклавский чуть повернулся к Энни.
– Я просил госпожу Хильду о встрече. Вы уполномочены сообщить мне ее ответ?
Плетельщица произнесла что-то неразборчивое.
– Что вы сказали? – переспросил Баклавский, стараясь не шуметь.
…К их дочери, прекрасной Изабелле.Насколько оба были хороши,Настолько оба и не преуспели.
Смех снова заглушил слова Энни.
– Я буду держать вас за руку, Ежи, – повторила она.
Его ладони коснулся лед. В полутьме ложи рука плетельщицы казалась мраморной. Неимоверно длинные и тонкие пальцы скользнули в ладонь Баклавского. Он обратил внимание на вытянутый мизинец, почти вровень с безымянным пальцем.
– Так нам будет легче понимать друг друга, – сказала Энни.
