Илья Тё - Броневой
В общем, поцеловав Малярийкина в щеку и вызвав тем самым в глубинах его души настоящую бурю эмоций, Ника убежала в комнату к Калмышу, где имела честь пребывать всю ночь до утра. Сопровождая свое пребывание разнообразными, пробуждающими фантазию звуками. В частности, скрипом кровати. Малярийкин терпел. Надо признать, что проститутками он не злоупотреблял. Никогда не злоупотреблял, а последние несколько лет – не употреблял вообще. Во-первых, из соображений экономии, бюджет «наш-ангара» был дыроват. А во-вторых – ему было просто отвратно думать о каких-то иных бабах, в то время как рядом с Калмышем находилась его богиня.
Статус Ники, впрочем, в последние дни в эротическо-кинематографических мечтах Малярийкина сильно пошатнулся. Точнее – его пошатнули. Пошатнула прелестная, стройная, изящная, но затмевающая горизонт, горы и океаны фигура… Эленки Прекрасной. Она могла составить конкуренцию Нике. И составляла. Вот только обе об этом не знали. Поскольку все происходило исключительно у Малярийкина в мозгу. При этом Малярийкин не был каким-то там маньяком или психопатом. Он был нормальным, здоровым, уравновешенным человеком. И мечты у него были нормальные, без всяких извращений. Просто – кого-нибудь трахнуть. Но было некого.
Посему, проснувшись сегодня рано утром, привычно сматюгнувшись на злодейку-судьбу и собственную криворожесть, Малярийкин не стал будить сладкую парочку – Нику и Калмыша, отдыхавших в соседней комнате после половых упражнений. Он быстро умылся, облил себя ведром холодной воды, оделся, завел грузовую «муравейку», на которой в «наш-ангар» осуществлялись поставки необходимых материалов, ГСМ, дров, патронов, продуктов и прочей жизненно необходимой лабуды, выехал со двора, закрыл за собой ворота и привычно выкатился на дорогу, чтобы закупить в соседнем поселке у таежных колхозников бульбы на следующие полгода. Дорога была ожидаемо убитой, а поездка – ожидаемо долгой. Когда перед «муравейкой» замаячил родной забор, солнце уже клонилось к вечеру.
Малярийкин любил такие поездки – появлялось время подумать. О том, о сем, но главное – о себе. Старина Калмыш оказался прав. Бабло потекло к ним рекой. Во всяком случае, «начало течь» вчера. Если с завтрашнего дня к ним действительно попрет поток заказчиков из Скайбокса, станет ли хваленое бабло, которого Маляру всю жизнь не хватало, тем роковым элементом, что изменит его рутинную жизнь? Размышляя об этом весь день, Маляр сделал вывод, что нет. Для Калмыша – да, возможно. Ведь у него есть Ника. Но вот для него… Не все, в натуре, измерялось лаве даже для нищих автомехов. Не все. Увы. Это действительно было крайне печально.
Отгоняя от себя такие вот пессимистические и бессребренические умозаключения, Малярийкин наконец подкатил к закрытым родным воротам. И посигналил. Одновременно насвистывая под нос незамысловатую мелодию, прицепившуюся где-то по дороге из радиоприемника. Мелодия была довольно длинной, как и дорога. Радиостанциями послевоенная Сибирь была не избалована, так что за сутки Маляр выучил примитивную песенку наизусть:
Металл орудья в клочья рвут,Машины в ужасе ревут,Но с поля мертвых не бегут.Ползут в огне.Так близко смерть, коса свиститНад головой. Смотрю в зенит,Там враг безумный к нам спешитВ стальном коне!Зачем прибрала нас война?Зачем призвала нас страна?И чашу ужаса до днаЗачем нам пить?Броню и треки рвет снаряд,Бросаю в небо мертвый взгляд.Пусть время повернет назад.Хочу я жить!
«Хочу я жить, – подумал Малярийкин. – В натуре – хочу я жить! К черту всю философию. Щас пожрем, посидим втроем, поболтаем. А может, и ханки хряпнем. Высплюсь завтра! Бока себе отлежу. Потом почитаю что-нибудь, отдохну. И никакой работы пару дней. Че тут плохого? Чем не жизнь? Эх!.. Что ж вы телитесь так, гыспада? Весь день для вас по тайге катаю!»
Он снова посигналил. Секунды тянулись, но из ангара никто не выходил.
– Вот же черти ленивые. Я им, значит, все, а они дверь не могут открыть. Дотрахались, что ли, до потери сознания? Сволота, мля, – пробурчал Маляр. Вылез из машины, распахнул ворота.
Вокруг тяжелыми хлопьями раскатывалась тишина. Обычно вечером мастерская была полна звуков. Но сейчас не было ничего.
И свет. Электрическое освещение не горело нигде.
– Хрена вы попрятались, дебилы?! Лень открыть?! – заорал с порога Маляр.
Неожиданно взгляд выцепил деталь, мгновенно обрушившую все мысли. Под траками танка разливалась лужа. Грязновато-рыжего, какого-то маслянистого оттенка. Малярийкин прищурился. Соляра? Нет. Эта лужа не могла быть ничем иным, кроме как…
Кровавый шлейф тянулся за танк, под гусеницы, исчезая в ремонтной яме. Даже в начинающихся сумерках было хорошо видно, что жидкость, заливавшая пол, была словно бы чужда этому месту, ремонту тачек и байков, мирному быту трех немного странных, но совершенно безобидных людей.
Ноги неожиданно стали ватными. Малярийкин не раз был в переделках и на нервозность не жаловался. Однако тут было нечто совсем иное. Не страх только за себя, за свою никчемную жизнь, но что-то большее… Не чувствуя ничего кроме нахлынувшей слабости, Малярийкин прошаркал к танку, облокотился на него и медленно, словно заторможенный, заглянул за край башни… Мороз пробежал по коже. Глаза отказывались видеть.
За танком в луже собственной крови валялась Ника. Именно валялась – как огромная скомканная тряпка. В странной позе. Полубоком, но с разбросанными в стороны руками и ногами.
Лицо девушки было исполосовано ножом, открытые глаза смотрели в потолок, рот открыт, словно в последнем беззвучном крике. Шея перерезана. Комбинезон, в котором Ника возилась с техникой, изодран в клочья. Голые груди, когда-то красивые и манящие, но теперь бесстыдно отвратительные на теле трупа, лежащего в луже крови, смотрели на Малярийкина торчащими посиневшими сосками.
По-прежнему шаркая по полу, Маляр протащил себя к телу.
Рухнул на колени, сильно ударившись о бетон. Но боли не чувствовал совершенно.
– Ника, ты че это…
Не зная, что делать, Малярийкин осторожно подтащил тело к себе и водрузил спиной себе на колени, аккуратно поддерживая почти отрезанную голову. И, обхватив ладонями мокрое ледяное лицо, что-то невнятно произнес. При этом звуки, издаваемые Малярийкиным, очень мало походили на речь. Это было нечто вроде хриплого кашля.
Прислушавшись к себе, Малярийкин замер.
Заставив себя усмирить эмоции, автомех осторожно провел пальцами по голове трупа. Бледная кожа любимой девушки неприятна на ощупь. Живая Ника была совсем другой. По руке побежала сукровица. На темени кончики пальцев коснулись чего-то мягкого. Череп Ники был проломлен. После того, как перерезали горло, над трупом глумились. Возможно, пинали сапогами. Или били железом. Или швыряли по полу. Оторвав взгляд от мертвого лица подруги, автомастер осмотрелся. Теперь, когда глаза немного привыкли к полутьме, а сердце успокоилось и никуда не бежало, Малярийкин увидел все.
Мастерская разрушена. То, что можно было сломать, сломано. Имущество, которое можно было унести, унесено. Ни одной целой лампочки не осталось. Исковерканные кувалдами движки конструктов и аппаратов, находившихся в мастерской на текущем ремонте, заглохли. На земле валялись растоптанные фигурки-самоделки Ники, которые она иногда лепила из глины и обжигала в печи. Для собственного удовольствия, в виде хобби. Три месяца назад, тяжелой зимой, Ника, чтобы подбодрить хмурых из-за отсутствия заказов друзей (вернее, одного друга и одного сожителя-любовника – Маляра и Калмыша), Ника вылепила из глины три фигурки: одну высокую мужскую, одну маленькую женскую. И еще одну, непонятную. Однозначно мужскую, но маленькую и немного горбатую – фигурку Маляра. Уничтожение этих маленьких фигурок казалось еще более кощунственным, чем разгром всей остальной мастерской.
«Зачем и кто?» – стукнул в голове единственный разумный вопрос.
Отодвинув от себя мертвое тело Ники, Маляр поднялся. Зачем-то отряхнул кровь с измазанных штанов руками, запачканными в той же крови. Со злостью выругался, одновременно сдерживая легкие рвотные порывы, периодически появлявшиеся в горле вместе с отвратительным кислым привкусом. Прошел к тайнику на входе, достал обрез и зашагал в глубину ангара. Остановился.
За перегородкой, в центре второй секции, между двумя загнанными в мастерскую танками висел старина Калмыш.
Подвешенный за шею и едва касающийся окровавленными коленями земли, в полутьме Калмыш походил на чучело. Маляр присмотрелся. Чучело это могло пугать не только ворон на огороде, но и всякого, способного видеть. Калмыш был ужасно избит. На лице его не было глаз. Сначала Маляр подумал, что они заплыли жуткими отеками, но приглядевшись, понял, что их выкололи или вырезали уверенной рукой, – глазницы были пусты. Коленные и локтевые суставы напарника сломаны. Вероятно, битой. Под висящим телом скопилась лужица крови. Немного меньшая, чем под изрезанной ножом Никой, но оттого не менее пугающая. Рвотные позывы стали сильнее. Но не настолько, чтобы пересилить злость. Маляр решительно шагнул вперед. Тело надлежало снять!
