Элона Демидова - Отступник
В дверь просунулась седая голова человека лет шестидесяти, которого за глаза называли Словоблудом.
― Приветствую вас, мой повелитель, — сказал он.
Антон милостиво улыбнулся и показал жестом, чтобы вошедший сел в соседнее кресло. Вот уж кто умел врать в совершенстве, так это Глеб Карасев. И научился он сему полезному искусству задолго до последней войны, ибо многие годы работал телеведущим на одном из центральных каналов страны. Накануне Великого Коллапса он выпросил командировку в Таганрог, для поиска очередной скандальной сенсации, и собирался отснять материал о родителях восходящей звезды, уже известной в мире моды, юной и прекрасной Галины Грильска. Разумеется, настоящая фамилия дивы была другой: то ли Криворучко, то ли Курицына, или даже вообще Суходрищева. Впрочем, журналист считал, что новую фамилию имиджмейкеры модели тоже придумали неудачно — слишком отдавало курицей на гриле, но это не имело принципиального значения. Главная же интрига состояла в том, что мать этой самой манекенщицы оказалась прикованной к инвалидной коляске.
Глеб уже представлял себе начало своей передачи. Вот он выходит в эфир с гадливо-въедливым выражением лица перед телекамерой и громогласно заявляет на всю страну: «Вы не поверите! Мать Галины Грильска прикована к инвалидному креслу и ютится в дешевой коммуналке!» Кстати, неплохо бы срубить бабла на рекламе, и в качестве фона — пустить клип с бульонными кубиками «Галина-Бланка».
Или можно было сказать по-другому, но с тем же гадливо-въедливым выражением:
«Скандалы, интриги, расследования! Город морального Чехова и благородной Раневской породил неблагодарную дочь!», — разумеется, с теми же бульонными кубикам на фоне.
Однако ядерная война поставила крест на радужных планах прожженного спеца по черному пиару. Быстро сообразив, что до Москвы ему уже не добраться, а Ростов — по слухам — лежит в руинах, Глеб и его команда на спецфургоне рванули в сторону Украины. Телеведущий, благодаря чутью на события, не застрял в пробках и добрался до моста через Миус в числе первых. Однако там уже дежурили солдаты, которые внаглую досматривали машины, обязательным порядком сливали почти весь бензин, оставляя в баке пару литров, реквизировали предметы первой необходимости и вообще все, что радовало их глаз, отнимали еду, а потом, обчищенных гражданских выпихивали на другой берег. Но сметливый журналист снова сообразил, что лучше остаться с военными, чем ехать в неизвестность. Отпустив коллег, Глеб попытался истребовать у солдат встречи с начальством.
― Разве вы не видите, я медийное лицо, — кричал телеведущий. — Приведите меня к вашему главному! Или я устрою вам кучу проблем!
Десантник, здоровенный детина, не поверил угрозам, не оценил ораторского искусства журналиста и въехал по медийному лицу прикладом. Однако потом, признав-таки в нем человека с телевидения, отвел к Орлову, Алфераки и ныне покойному Руденко. Разговор, который решил судьбу Глеба, до сих пор снился ему в дождливые ночи.
― А что, — сказал Антон, — почему бы его не сделать гражданином.
― На хрен он нужен! — возмутился Анатолий. — Моя бывшая всю дорогу по зомбоящику на дерьмо всякое пялилась, которое вот он народу втюхивал! Таких сразу вешать надо! Или стрелять.
― Не скажи, — возразил Руденко. — В журналистах и проститутках потребность будет всегда, — старший прапорщик вдруг выпучил глаза и прокричал: — Даже в Спарте!
― Витя, козел, тут серьезное дело, а ты опять прикалываешься! — вспыхнул от негодования Алфераки, стукнув кулаком по столу.
― Заткнитесь оба! — рявкнул Антон. — Решено, будет гражданином, берем его на испытательный срок. Станет голосом нового порядка. Как твое имя?
― Г-глеб Ка-ка-карасев, — заикаясь, выдохнул едва не обмочившийся телеведущий, успевший уже десять раз попрощаться с жизнью.
― Ка-ка-ко-ко-расев, — передразнил Руденко. — Я всегда знал, все журналисты, кокорасы-пидарасы. А кокорасы везде нужны, даже...
Старший прапорщик набрал в легкие воздух, чтобы закричать: «в Спарте!», но, увидев, с какой непередаваемой злобой на него смотрит Алфераки, беззвучно выдохнул и, коснувшись пальцами губ, проговорил:
― Молчу... молчу...
С тех пор прошло много лет, и Глеб с неофициальным прозвищем Словоблуд никогда не подводил тех, кто давал ему кусок хлеба и мясную косточку: ни до Великого Коллапса, ни после него. Вот и сейчас, садясь в кресло рядом с царем, он весь превратился в слух.
― Глебчик, у нас появилась проблема, — сказал Антон доверительно. — Сын мой вернулся, а все его товарищи погибли. Пала смертью храбрых и моя невестка. В Таганроге, оказывается, есть жизнь. Мутанты убили наших людей. И теперь нужна война.
Глеб всегда отличался живым умом и сообразительностью, и потому, кивнув, проговорил:
― Понял, мой повелитель, все будет сделано в лучшем виде.
― Вот за что я тебя всегда уважал, — царь похлопал бывшего журналиста по плечу, — так это за то, что ты схватываешь все с полуслова. Надо торопиться, я введу тебя в курс дела...
* * *На крыльце под портиком Дворца Собраний восседали старейшины. Красные бархатные стулья с подлокотниками были крашены в золотистый цвет, и кое-где краска уже успела протереться до деревянной основы, но подновить было нечем.
Площадь запрудили почти две сотни мужчин. Когда собиралось Общее Собрание, даже патрульные и дозорные обязаны были присутствовать, а на вышки поднимались жрицы Храма Славы. И вот, едва прибыли последние граждане, дежурный ударил молотом в рельс. Тут же старейшины поднялись со стульев и двести глоток затянули гимн Лакедемона:
Солнцем бесстрашия души согреты,Доблесть и сила во имя победы!
Царь Антон никогда не был чувствительным человеком, но почему-то именно гимн всегда пробивал его на слезу. И, стиснув до боли кулаки, он пел с остальными воинами, быть может, искреннее всех других присутствующих на Общем Собрании.
Вот он, задел для великого старта,Славься, могучая Новая Спарта!
В памяти всплыл сосунок Петя, сочинивший слова к гимну, когда ему исполнилось всего лишь одиннадцать лет. Забылось, что он был соней, недотепой, но помнилось то, что он погиб, как и положено настоящему воину, с оружием в руках.
Плач побежденных, их крики, их стоны —Песнь повелителям Лакедемона!
И перед мысленным взором царя вставало грядущее, когда Миусская Полития распространит свое влияние на весь полуостров, а потом и на все Приазовье. Песнь лилась, и царь Антон в мечтах своих улетал все дальше и дальше...
Когда гимн закончился и старейшины уселись на свои места, слово взял Глеб Словоблуд. Лик его был скорбен и негодующ, казалось, по щекам вот-вот покатятся скупые слезы.
― Сограждане, вы не поверите! — воззвал он трагическим, полным праведного гнева голосом. — Три доблестных воина и одна отважная дщерь Великого Лакедемона пали от коварных рук проклятых выродков! В Таганроге обитают мутантские отродья, посмевшие бросить вызов справедливым законам Священной Миусской Политии!..
Царь Антон не слушал Глеба, потому что и так прекрасно знал, что тот расскажет людям. Но по толпе прошелся ропот искреннего негодования. Разумеется, мерзких тварей стоит наказать. Лакедемон — великая и гордая Полития, и то, что сделали мрази из вымершего города — плевок в лицо каждого настоящего гражданина, любящего свою родину. И потому просто необходимо послать армию, покарать ублюдков-мутантов, выжечь нечистое гнездо дотла.
Когда Словоблуд закончил речь и сел на стул, перед людьми предстал Артур с историей о том, что случилось с отрядом. Его рассказ ничем не отличался от того, что он поначалу поведал отцу. Однако, к счастью, теперь он врал без страха, а потому не потел. Хотя если б даже и потел — не многие из граждан обладали проницательностью царя Антона.
После выступления наследника старейшины начали высказывать свое мнение. Каждый выступающий поддерживал поход на Таганрог. Расходились только в нюансах: в сроках подготовки, числе воинов, которых необходимо послать, количестве провианта и боеприпасов, достаточных для обеспечения экспедиции.
