Александр Пономарёв - Проект "Вервольф"
Во я дятел-то! Чего туплю?! Так, когда я очухался, Мейнер ринулся собирать бумаги с пола. Надо посмотреть, что там написано: любой уважающий себя учёный всегда записывает тему эксперимента, место проведения, номер и дату.
Я подошёл к столу, перебрал ворох бумаг, и — вот оно счастье! — нашёл первый лист с аккуратной записью чернильной ручкой: «1942-12-07 Берлин. Проект «Вервольф», вакцина Љ 1284».
Сразу вспомнился ночной лес, я сижу у костра и рассматриваю рисунки в записной книжке. Монстры, какие-то уроды, волколаки. Судьба забросила меня в шкуру барона не просто так. Наверное, сейчас он близок к научному прорыву, и я должен ему помешать. Так, пока я Валленштайн, надо срочно устроить какую-нибудь диверсию.
Я кинулся исследовать лабораторию на предмет каких-нибудь рубильников, электрических шкафов, пультов управления и прочих штуковин в этом роде. Как в компьютерных играх: уничтожь такую-то хреновину и будет тебе счастье вроде перехода на следующий уровень или бонус в тысячу очков.
Одновременно с поисками я лихорадочно соображал, а что, в сущности, даст мне диверсия? Ну, выиграю день, максимум, два, а потом опять всё пойдёт по накатанной и с высокой вероятностью, что без меня.
Гауптман далеко не дурак, раз работает в секретной шарашке — вряд ли созданием мифических монстров занимается открытая лаборатория Берлинского или какого-там университета — да и будь он полным кретином, сопоставить факты не составит особого труда. Ушёл — оборудование работало, вернулся — нет. Кто виноват? Правильно — тот, кто остался. А кто был в лаборатории, пока заботливый Фридрих — или как там его — искал автомобиль для начальника? И снова бинго! Барон Отто Ульрих фон Валленштайн, то бишь, я. А раз так, извольте, герр барон, проследовать прямиком в застенки папаши Мюллера, где и поведайте ему, как всё произошло, а после получите достойное наказание в виде отправки в Заксенхаузен.
Перспектива предстать пред светлые очи самого группенфюрера СС меня не прельщала, поскольку я справедливо рассудил: на свободе от меня будет больше толку, чем в застенках гехайме штатсполицай или просто — гестапо. Я тотчас прекратил поиски и вернулся к столу. Как оказалось, вовремя. Едва я сел на стул, дверь отворилась, и на пороге появился Фридрих.
— Господин штандартенфюрер, прошу, «опель» ждёт. О лаборатории не волнуйтесь. Как только Гельмут починит камеры, я позвоню, а пока отдыхайте и набирайтесь сил. — Фридрих вскинул правую руку: — Хайль Гитлер!
— Зиг хайль! — рявкнул я неожиданно для себя и прищёлкнул каблуками.
«Нифигасе заявочки! Этак ещё немного и я аллилуйю этому ефрейтору запою».
Шок от столь быстрого вхождения в образ мгновенно прошёл, ассистент даже не успел ничего заметить, а если бы и заметил странности в поведении патрона, думаю, списал бы их на удар головой об пол и потерю сознания. Сотрясение мозга — это не насморк, без последствий не обходится.
Быстрый анализ ситуации привёл к утешительному результату. Во-первых, у барона давно уже выработался стойкий рефлекс на фашистское приветствие, и тело самопроизвольно реагировало на такие вопли, а во-вторых, не заори я в ответ, и всей моей конспирации сразу пришла бы крышка. А так и дело спас, и сам не засветился. Подумаешь, психопату австрийскому заздравную крикнул. Я же знаю, чем в итоге дело кончится, и кто по кому панихиду справит. Да и ничего со мной не случится, если я несколько раз вытяну руку с воплем: «Хайль!» Не навсегда я здесь оказался, перекантуюсь денёк-другой и обратно рвану.
Я накинул заботливо поданную Фридрихом офицерскую шинель из серого сукна, проворно застегнул пуговицы, сунул руки в утеплённые кожаные перчатки и вышел из лаборатории.
Короткий коридор без окон закончился, и я оказался на улице. Берлин встретил меня безветренной погодой, хлопьями снега, хриплой руганью клаксонов, запахом дыма и выхлопных газов. По широкой дороге тарахтели похожие на черепах автомобили, громыхали расхлябанными бортами грузовики. Сизые облачка сгоревшего топлива висели туманом над серым асфальтом, медленно тая в морозном воздухе.
По тротуарам с деловитостью муравьёв сновали горожане. Мужчины в пальто и утеплённых плащах, женщины — редко — в шубках, чаще тоже в пальто с узкой, перетянутой поясом, талией и широкими плечами. Цвета всех оттенков коричневого и чёрного, из белого только снежинки на шляпах и рукавах.
Сохранившиеся под голыми деревьями и фонарными столбами клочки белой скатерти слабо блестели в лучах тусклого солнца. Оно всё ближе клонилось к гребням черепичных крыш и скоро обещало скрыться совсем.
В небе с хриплым граем кружили вороны. Кое-где серые столбы дыма из каминных труб подпирали свинцевеющий на востоке небосвод. Он грозил рухнуть сразу, едва солнце спрячется за высокой кирхой, так похожей на замок сказочной принцессы.
Ряды трёх- и четырёхэтажных домов радовали глаз красотой отделки: фасады из рустованного камня, колонны с капителями, подоконные фризы с барельефами, рамы с частым переплётом. Нижние этажи всех видимых мне зданий занимали магазинчики, пивные и кафе. Их вывески наперебой заманивали покупателей, но горожане чаще всего проходили мимо, кутаясь в шарфы или пряча носы в воротники.
Возле невысокого — в две ступеньки — крыльца негромко тарахтел чёрный «опель». Унтершарфюрер СС с бульдожьими щеками, круглыми выпученными глазами, глубокими складками от носа к маленьким — бантиком — губам дежурил у пассажирской двери.
Я закончил любоваться видами Курфюрстендамм — выведенное готическим шрифтом название улицы я прочитал на эмалированной табличке дома напротив — спустился с крыльца, сел в тёплый салон.
Шофёр захлопнул дверь, рысцой обежал вытянутый капот с круглыми глазами фар над волнами лакированных крыльев, ввалился в машину вместе с порцией холодного воздуха и горсткой любопытных снежинок. Взревел мотор, из печки пахнуло жаром пустынного ветра, и от морозного привета с улицы не осталось и следа.
Мы катались по улицам Берлина почти час. Не скажу, чтобы расстояние от лаборатории до баронского гнезда оказалось очень большим: счётчик спидометра показал восемь километров — максимум, пятнадцать минут без учёта пробок. Хотя, какие пробки в сороковых годах прошлого века? Вряд ли в это время во всей Германии количество машин — даже с учётом танков, самолётов и кораблей с подлодками — дотягивало до половины современного московского автопарка.
Просто в пути мы то и дело останавливались, пропуская колонны военных грузовиков и ряды вымуштрованной пехоты. А ещё мы объезжали завалы из разрушенных взрывами зданий. Я с интересом смотрел в окно на присыпанные снегом руины.
Интересно, кто это сделал? Наши бомбили Берлин в сорок первом и в августе сорок второго, у союзничков до этого ещё руки не дошли. Возникает вопрос: кто навёл шороху в логове нацистов? Руссиш партизанен? Смешно, однако. Неужели сами немцы против ефрейтора воюют? Так рано, когда безжалостная машина вермахта ещё не надорвала пуп?
А чего я, собственно, удивляюсь? В любом обществе процент здравомыслящих людей довольно высок и в случае наложения моральных качеств на твёрдую идейную позицию даёт продуктивные результаты. Взять хотя бы наших борцов с «тиранией самодержавия», да все современные шахиды — дети по сравнению с ними.
Несколько раз нас останавливали военные патрули из двух обершутце СС с МП-40 на груди и одного младшего офицера. Те почему-то всегда ходили в фуражках, несмотря на довольно крепкий мороз, а вот автоматчики носили серые кепи из шерстяного сукна.
После вопроса: «С какой целью вы оказались в этом районе?» я вынимал из кармана удостоверение с изображением оседлавшего свастику орла, просовывал «корочки» в окно и ждал. Хмурые, как на подбор, оберштурмфюреры тщательно сверяли фотографию с оригиналом, долго читали выведенные умелой рукой каллиграфиста строчки готического шрифта и чуть ли не пробовали аусвайс на зуб. Потом с тем же хмурым видом возвращали документ и давали отмашку шофёру: дескать, проезжай, нечего тут честным людям глаза мозолить.
Наконец «опель» выкатился на Александерплац — огромную, размером со стадион, площадь. Блестящие нитки трамвайных рельсов делили её на шесть неравных сегментов, строго по сторонам света стояли четыре бетонных столба с гроздьями фонарей. С трёх сторон к площади вели ровные улицы, густо застроенные старинного вида домами. Она словно впитывала их в себя, чтобы выплеснуть широким проспектом к стальной эстакаде и крытому дебаркадеру Александерплацбанхов. Я видел короткий конец длинного эллинга и ведущую к нему железнодорожную артерию на бетонных столбах в просвете между двумя современного вида семиэтажными коробками. Здание, за которым прятался вокзал, было стандартной формы и ничем не привлекало внимания, зато другое напоминало молоток со скошенной рукояткой, на крыше высокие — в два человеческих роста — красные буквы рекламировали какое-то предприятие «Йонас и Ко».
