Иван Тропов - Шаг во тьму
Слепая паника ушла, я контролировал тело, мог мыслить, и все-таки мне было страшно. Я хотел бежать отсюда.
Знаю, что на самом деле все хорошо. Потому что пронесло. Кажется, и на этот раз я выберусь живым. А это главное. И значит, все хорошо…
Но это на уровне мыслей. А глубже – там, где я ничем не отличаюсь от полевок, белок и волков, – у меня все дрожало, толкало прочь отсюда.
Это плохое место. Отсюда надо убираться. Быстрее! Прочь!
Так, как убралась из этих дубовых рощ вся прочая живность.
Так, как бежали люди из окрестных деревень.
Чтобы та, которая может заглядывать в головы, не натыкалась на их назойливое соседство.
И я бы убежал, если бы мог. Да только нельзя. Я не лиса и не полевка. От меня шума будет куда больше – и эта сука, ее блондин и кавказец, прожившие в этом доме, в этом лесу, в этой полной тишине черт знает сколько времени, сразу заметят. Проклятая листва, хрустящая от малейшего движения!
Чуть приподнявшись, я на низеньких четвереньках, очень осторожно двинулся назад. Тело просило бега – развернуться и броситься прочь со всех ног, но я сдерживал себя. Медленнее движения… Медленнее…
Она еще не ушла в дом. И тот красавчик. И кавказец. Они все слышат в этом чертовом лесу, в котором не осталось ничего живого, и даже ветер отсюда убежал.
В машине, оказывается, были не только она и красавчик. Блондин распахнул заднюю дверцу «ягуара», и женщина позвала:
– Вот мы и приехали. Выходи, моя прелесть.
Из машины выбрался мальчик лет двенадцати.
Движения точные и аккуратные, вроде бы обычные с виду… Но какие-то замороженные. Неправильные. Как у заводной куклы.
Вылез и встал, глядя на женщину. Волосы прямые, прилизанные. Гладко лежат на лобастой голове, только над левым ухом встал клок. И очень странный костюмчик – голубые горошины на ядовито-желтом фоне.
Следом из машины выбрался еще один мальчишка – точная копия первого. Такие же волосы, такой же костюмчик…
Я не сразу понял, что это пижама. А на ногах у обоих – тапочки. С желтыми помпонами на носках.
– С-сука…
Прямо из постели подняла детей. Я почти увидел, как это было.
Дорогая машина, замершая перед новым домом в каком-нибудь небольшом городке. Мальчики, проснувшиеся среди ночи ни с того ни с сего. Медленно садятся на кроватях. Нащупывают тапочки, встают, выходят из комнаты.
Оглядываются на спальню родителей. Дверь приоткрыта, и они тщательно прикрывают ее. И идут к выходу. Медленно, осторожно, чтобы случайно не клацнули замки, отпирают дверь.
Выходят в холл, к лифту. Там холодно, мурашки бегут по коже, но они этого не замечают. Они лишь знают, что должны вызвать лифт и спуститься вниз. И они терпеливо ждут, пока лифт поднимется с первого этажа. В уснувшем подъезде тихо, только гудит мотор лифта, натягивая канаты. Они дрожат под пижамами, но не замечают этого. Наконец двери лифта открываются, и они спускаются.
Выходят из подъезда в ночную тишину, сейчас особенно гулкую – тишина и спокойствие волнами расходятся от пурпурного «ягуара», терпеливо ждущего перед подъездом, растекаются на кварталы вокруг.
Мальчики медленно спускаются по ступеням. Блондин уже ждет их у машины, гостеприимно распахнув заднюю дверцу. Захлопывает, возвращается на водительское кресло и ведет машину прочь из городка…
Кто-то привозит из города барашков для волка, а кто-то – детей. Для черной морды с винтовыми рогами и рубинами в глазницах.
Сука. Чертова сука!
Я глядел туда, а сам переставлял ноги и руки, пятясь назад. Дальше от этого дома и от нее…
Страх уходил, но медленно, очень медленно. Я с трудом сдерживал руки, желавшие порывисто оттолкнуть землю – чтобы двигаться быстрее. Чтобы уйти отсюда быстрее. Даже так, на четвереньках, я бы понесся прочь отсюда с дикой скоростью, если бы не эта чертова листва всюду вокруг, шуршавшая при малейшем движении…
– Идите в дом, милые дети, – сказала женщина. – И во всем слушайтесь его. Она подтолкнула ребят к ступеням и кавказцу, терпеливо ждавшему в дверях.
– Обед почти готов, Диана Львовна.
– Прекрасно, Игорь. Я пока не голодна, а вот этих милых детей накорми прямо сейчас. И корми их часто, много и сытно. Через четыре дня они должны пыхать здоровьем. Правда, мои милые?
Мальчики секунду смотрели на нее, не понимая. Только какая-то тень прошла по их лицам. И они взялись за руки. Нащупали руки друг друга, не глядя… Наверно, и из своего родного дома они выходили, вот так же взявшись за руки…
Лабораторные мышата, чувствующие, что грядет что-то нехорошее, но смиренно подчиняющиеся большой руке, которой привыкли покоряться. Совершенно покорные, пока их вытаскивают из родной пластиковой клетки и несут туда, где их жизнь понадобится для чего-то большего…
Глядя на женщину, мальчишки синхронно кивнули. Выражение на их лицах осталось таким же отсутствующим, как и раньше. Едва ли они понимали, с чем соглашаются. Едва ли они вообще что-то понимали. Просто почувствовали, что должны согласиться. И кивнули.
И можно спорить на что угодно, следующие четыре дня они будут одержимы диким голодом – даже если дома их мамаше с трудом удавалось скормить им по лишней ложке манной каши…
Чертова сука!
Затрещали листья, ломаясь в моем кулаке, и еще что-то маленькое, но твердое… Я разжал пальцы, но слишком поздно. Маленький сучок громко треснул. В тишине пустого леса, без единого касания ветерка, словно пистолетный выстрел.
Там, у машины, все замерли. Оглянулись сюда. И она тоже…
Прямо сюда.
Я упал на землю, распластался по листве. Лежащего ничком, с такого расстояния, при одном лунном свете, ей меня не заметить, будь у нее совиное зрение. Вот только не ее зрения я опасался больше всего…
Сколько до нее? Было порядочно, и еще метров на двадцать я отполз… Нет, не достанет. Не должна! Не бывает чертовых сук, способных достать на таком рассто…
Холодный ветерок мазнул по вискам, закружился прямо в голове.
Чертова сука! Даже здесь достает?! Должны же быть пределы и ее способностям! Это же… Я оттолкнул прочь все мысли и зажмурился. Вжался лицом в листву и изо всех сил втянул воздух. Полную грудь воздуха, наполненного запахами тления. Листвы, земли…
Только на этот раз холодное касание в голове никуда не ушло. Холодок в голове лишь усилился.
Я цеплялся за запахи, а холодной ветерок окутывал меня все плотнее. Ледяные пальчики сомкнулись, ощупывая. Пытаясь различить мои желания, мои мысли, мои воспоминания… Пытаясь понять, что я такое.
Только не было у меня никаких мыслей. Я оттолкнул их все прочь. Все побуждения, все ощущения, даже прелый запах разложения. Все стало далеким и слабым… Я проваливался в темноту сна без сновидений, где ничего этого нет…
Ледяные пальчики дернулись следом.
Потекли за мной ледяными струйками, пытаясь зацепиться за меня, раскрыть, как половинки ореха…
Только слишком слабы они были. Слишком далеко была их хозяйка и…
Ледяные пальчики вцепились в мою мысль – и я тут же оттолкнул ее прочь. Нырнул еще глубже в темноту без мыслей и ощущений, прочь от этих студеных струек, заползших в мою голову.
Струйки стали липкими, сплелись в Паутинку, гуляли бреднем туда-сюда, пытаясь зацепиться за что-то. Подслушать. Сообразить, что же я такое… Ледяные пальчики попытались сомкнуться на мне, вытащить меня обратно – заставить чего-то захотеть, что-то сообразить, что-нибудь вспомнить…
Но я забился на самое дно, даже эти ледяные касания едва чувствовал. Холодные струйки проходили надо мной, не в состоянии достать по-настоящему.
И к ледяным струйкам примешалось что-то еще. Раздражение. Призрачное и далекое. Не мое. Тень ее мыслей…
Пальчики попытались сомкнуться сильнее, но снова прошли мимо. Слишком слабые. Слишком далеко их владелица…
Раздражение стало сильнее. Повеяло усталостью – не моей, ее усталостью. Обрушились обрывки образов: лица, дома… Дорога, вечный городской шум, пропахший гарью и бензином… Длинный день, полный хлопот, сомнений и споров – неудачных споров! – и раздражения, копившегося все эти часы, когда надо было сдерживаться, и вот теперь, когда, казалось бы, приехала домой, вдруг нет Харона, и еще это непонятно что, застывшее на самом краю чувств. И еще больше раздражающее тем, что не получается сообразить, что это такое… А ведь мазнула же по нему страхом минуту назад. Кто бы это ни был, должен был убежать прочь! Но еще лежит… Лежит и никуда не убегает, хотя мазнула же по нему страхом и была уверена, что этого хватит с лихвой… Что же? Теперь даже зверя отвадить не в состоянии с первого раза?
Раздражение превратилось в злость, ожесточилось ледяными баграми…
* * *Я бежал, ветви хлестали меня по лицу и рукам. Теперь вокруг были не дубы, а какие-то осиновые кусты, березовая поросль. Я задыхался, с хрипом втягивал воздух в пересохшее горло, но бежал, бежал, бежал дальше.
