Алексей Барон - Третье пришествие

Между тем, ташо, то есть алфавит Тэ Тэнге, включал в себя около шестисот символов, значение которых не являлось постоянным, как у букв большинства земных языков, а менялось в зависимости от места в фразе. Примерно так, как это бывает с китайскими или японскими иероглифами.

Когда с принципами построения марсианского кода более-менее удалось разобраться, стал ясен масштаб сложностей. Земные программисты схватились за головы, поскольку для анализа пространственного распределения смысловых элементов в Послании требовались вычислительные возможности, немыслимые для земной компьютерной техники. Собрать такой мегаквазикубик Рубика мы никак не могли, не доросли еще. Думаю, и в обозримом будущем вряд ли сумеем дорасти. Такая письменность могла выкристаллизоваться только на протяжении многих тысячелетий.

Из-за своих небольших размеров Марс не смог удержать на себе жизнь, она угасала и без вмешательства Карробуса. С другой стороны, из-за все тех же небольших размеров формирование планеты завершилось раньше, чем формирование Земли. И разум на Песке Печали появился раньше. Значительно раньше. И продержался весьма долго. Как показали результаты экспедиции «Одиссея», цивилизация существовала там никак не меньше 110 тысяч земных лет. То есть на порядок дольше земной цивилизации.

Это был огромный срок. На его фоне бледнел возраст любых наших пирамид и многих наскальных рисунков. Больше всего поражало, что на протяжении тысячи веков марсиане находили и смысл, и волю к жизни. Быть может, благодаря постоянной необходимости за нее бороться? На остывающей, теряющей атмосферу планете?

— Расшифруй, пожалуйста, ташо Тэ Тэнге, — попросил Фима. — Хотя бы кусочек. Пока тебе делать нечего.

Дима молча и без улыбки изучал фотографии.

— Хороша задачка, — вздохнул я.

И не слишком умно добавил:

— Но вот соответствует ли реалиям жизни нынешней информация ташо, не потеряла ли она смысл? Слишком уж многое поменялось в точке бифуркации.

Фима тут же исправил мой промах.

— Да кто ж знает, — пожал он плечами. — Но я навел справки. Оказывается, марсианский лишайник-то жив-здоров. Фотосинтезом занимается. А раз он здоров… Бефобастрон предупреждал, что многое изменится.

— Многое — это не все?

— Вот именно.

— Сигарету мне, сигарету, — сказал Дима. — Искусатели. Ташо Тэ Тэнге, значит. Ташо Тэ Тэнге вам нужен…

Он напряженно всматривался в картинки. А мы взглянули друг на друга. Фима кивнул. Можно было возвращаться.

— Так что же это значит? — спросил Дима, пуская дым из ноздрей. — Все, что с нами приключилось?

Это был здоровый вопрос больного. Краеугольный такой вопросец.

— Вот ты и ответишь, — сказал я. — Хватит бездельничать.

Возвращались мы через центр. И там, на Тверской, встретили еще одного фигуранта из прошлой, канувшей в небытие жизни. Толстого, с многоопытными глазками и треугольной кобурой на животе. Воистину, существуют такие столпы в бронежилетах, чье место на перекрестках истории пересмотру не подлежит.

За спиной стража перекрестка все теми же неоновыми буквами горели «Вина Кавказа». Вот только на винах никого не было, кроме плаката Заступника. Возможно потому, что ехали мы в обратном направлении. Тем не менее я непроизвольно затормозил.

Полицейский при этом оказался совсем рядом с машиной. Столп глянул мне в глаза очень сочувственно. И зачем-то подмигнул.

— Как это понимать? — спросил Фима. — Считает, что хорошую шутку устроил в прошлый раз?

— Может, и не устраивал. То есть, не он устраивал. Судом оправдан.

— За недостаточностью улик, — напомнил Фима.

«Так кто есть кто, так кто был кем…» — пел Высоцкий из флэшки.

— Мы никогда не знаем, — продолжил я.

— Внешность и сущность у этого существа все же разные, — заметил Фима.

— О, нет, его глаза не лгут. Они правдиво говорят, что их хозяин плут.

— Бёрнс?

— Да, в прошлой жизни это был Бёрнс. А теперь, вполне может статься, что и твой Быков.

Фима усмехнулся.

— Быков таки вполне. Способен.

«Быть может, этот черный кот был раньше негодяем…» — пел мертвый человек.

Фима усмехнулся.

— Володя, а ты уверен, что мы все те же самые человеки, что и до бифуркации?

— Что за вопрос. Нет, конечно. Все изменились. В той или иной степени.

— Я не про это. Я за идентичность спрашиваю. Быть может, мы сейчас вообще дубликаты какие-нибудь? А исходные, так сказать, экземпляры давно уже не существуют?

— Бефобастрон его знает. Мы вряд ли способны проверить, — сказал я. — Да и не стоит. Попытка может кончиться загородной лечебницей. Примеры приводить?

Как всякий разумный человек, Фима не до конца был уверен в своем психическом здоровье. Особенно побывав в засыпанном «спасательном гробике» на глубине в полтора километра. Поэтому он поежился, опять усмехнулся и осторожно замолчал.

Мы остановились у супермаркета. Купили водку, черного хлеба, ташкентских помидоров и минералку. Потом попали в пробку и, конечно же, к назначенному мной самим времени не успели, все уже сидели за столом.

С мороза выпили по штрафной, получили порцию шуточек. Еще получили по соленому рыжику, и только-только собрались отведать калифорнийского вино-винца, которое привез друг Баб от френда Джимми, как вдруг в прихожей прозвучал полонез Агинского.

Звонок с этим произведением нам подарила Ядвига Леопольдовна. В новой жизни все старые знакомые задаривали нас подержанными вещами, которые не знали, куда пристроить. Видимо, из сочувствия к тому, как низко я скатился по социальной лестнице. Тарас, например, как был президентом, так и остался. Меня к себе звал, только я не согласился. Потому что столица на этот раз у него была в Киеве, а мне больше Москва нравится.

— Мы кого-то ждем? — спросила Алиса.

Я промакнул усы салфеткой.

— Нет, все в сборе. Может, телеграмма?

Алиса кивнула и вышла. Через минуту вернулась и с деланным спокойствием сказала:

— Володя, Федеральное агентство правительственной связи.

— Эге, — сказал Туманян. — Неужто случилось обострение сознания у нашего нынешнего?

— Хорошо бы, — сказал я, откладывая салфетку. — Если никто не пострадает.

Федеральное агентство выглядело солидно. Почти весь наш невеликий коридорчик заполнял здоровенный офицерище. В руках он держал особый чемоданчик. Маленький такой, бронированный и несгораемый. Соединенный наручниками с запястьем.

Еще один офицер, менее громоздкий, но очень подвижный, как будто состоящий из одних шарниров, просматривался через приоткрытую дверь на лестничной площадке.

— О! Рано или поздно, все друг с другом встречаются, не так ли? — сказал я.

— Хвала Карробусу.

— Скорее, бефобастрону.

— Да оба постарались. Черешин?

— Что?

— Черешин, говорю? Владимир Петрович?

— А то не знаешь.

— Усов раньше не было, — усмехнулся офицер.

Лучше бы он этого, не делал, честное слово. Я успел отвыкнуть.

— И что, паспорт принести?

— Да ладно уж. Вот здесь и здесь распишитесь. И время проставьте.

Странное дело. Президентом я быть перестал, а расписываться приходилось на каждом шагу. За очень скромную зарплату.

— А что привезли-то?

— Письмо привезли. Ну и пропуск, естественно.

— Прямо оттуда?

— Так точно. Дважды Владимир.

Я расписался, и мы с любопытством взглянули друг на друга.

— Так. Значит, опять при органах? — спросил я.

— Карма. При моей комплекции другую работу отыскать трудно.

— И подполковник Терентьев командует?

— Нет. Терентьев теперь гастроэнтеролог.

— Кто?

— Гастроэнтеролог. Язвы народные врачует.

— Здорово. А раньше-то бичевал.

— Что и говорить. Чудны дела твои, о великий аншарх.

— В прошлой жизни Волга впадала отнюдь не в Азовское море.

— Да. И Фанни Каплан не совсем Ильича подстрелила. Поэтому в Мавзолее другие останки покоились. Если это можно назвать покоем.

— Все помнишь?

— Скажем так, многое. Владимир Петрович, вы бы прочли письмецо-то.

— Да, — сказала Алиса. — Интересно же. Теперь не каждый день из Кремля почта приходит.

— Ну что ж, давайте удовлетворим всеобщее любопытство.

Я с забытым удовольствием сломал печати, достал хрусткую бумагу с грозно нахмуренным на две стороны света орлом.

«Уважаемый Владимир Петрович Черешин!

Прошу Вас прибыть 11 января в 11 часов утра для обсуждения Ваших предложений.

— Все?

Я повертел письмо.

— Больше ничего не написано. Ну дата еще стоит.

— Сегодняшняя?