Карен Трэвисс - Остров выживших

Какого черта можно было ответить на это? Пад молча смотрел на женщину. В конце концов силы ее иссякли, и Хоффману пришлось поддерживать ее в вертикальном положении. Гнев ее был направлен только на Пада. Возможно, у нее осталось энергии только на ненависть к одному тирусскому ублюдку.

«Что мне теперь делать? Рассказывать ей об уничтожении имущества в тылу врага? Говорить, что это разумная стратегия? Дерьмо собачье!»

— Простите, — произнес Пад. — Мне правда очень жаль. — Лицо у него было окровавлено, — должно быть, она расцарапала его ногтями. — Но теперь вы в безопасности.

— Вся моя семья погибла. Какая мне разница, в безопасности я или нет?

Хоффман отпустил ее руки и попытался развернуть лицом к себе. Он слышал рокот приближавшегося «Ворона».

— Мэм, прошу вас, позвольте вам помочь. Мне очень жаль, но нам необходимо было как-то остановить червей.

— Черви не убивали мою семью, — возразила она. — Это вы их убили. Вы бросили нас на произвол судьбы, как нищих, бродяг. Я останусь с людьми, которым я доверяю.

Она попятилась и снова нырнула в темный туннель. Пад, присев на корточки, попытался выманить ее оттуда, но она уже исчезла. Хоффман слышал, как она ползет по гулкому бетонному туннелю, словно животное. Если они отправятся сейчас следом за ней без плана, без поддержки, никто не знает, что они там найдут. Придется вернуться сюда позже и как следует обыскать территорию, может, направить сюда гражданских спасателей.

— Дерьмо! — выругался Пад. — Там, должно быть, еще люди. А что, если они повсюду?

Хоффман связался по рации с командным центром. Над головой кружил «Ворон».

— Центр, это Хоффман. Здесь выжившие. Повторяю — мы обнаружили выживших людей. Они прятались под землей неподалеку от границы. Пока видели одну женщину, возраст и национальность не установлены, но она отказалась от помощи или эвакуации. Думаю, здесь есть еще люди, поэтому сообщите всем патрулям. Конец связи.

Пад все еще смотрел на вход в туннель, словно кот, стерегущий мышь у норы.

— Пойдемте отсюда, Пад, — произнес Хоффман. «И как мне могло прийти в голову, что эта несчастная будет считать нас хорошими парнями?» — Мы здесь ничего не можем сделать.

Пад нагнулся и поставил у выхода из туннеля свою бутылку с водой. Подождал некоторое время, словно думал, что женщина выйдет, затем покачал головой и вытащил из кармана на поясе пакет с сухим пайком. Он положил пакет рядом с бутылкой и пошел прочь. Хоффман не знал, как это понимать — как посильную помощь или нечто вроде предложения о перемирии.

«Скоро мне тоже придется просить о мире».

— Центр, — сказал Хоффман, — отзывайте «Ворон». У нас здесь все.

Они направились обратно, к «Тяжеловозу». Всегда именно небольшая деталь, фрагмент происшедшей трагедии оказывал такое действие — либо заставлял вас крепко задуматься о том, за что вы сражаетесь, либо сам напоминал об этом. И в большинстве случаев цель оказывалась вполне примитивной: выживание или защита своих товарищей. Всякая идеологическая чушь предназначалась для политиков или офицеров-карьеристов, которые забыли, ради чего пошли в армию.

«Только не я. Я помню. Я по-прежнему солдат, несмотря на полковничьи погоны».

Падрик Салтон, очевидно, возвращался на базу еще более несчастным, чем был с утра. И Хоффман ничем не мог ему помочь, как не смог помочь выжившей женщине, плюнувшей ему в лицо.

— Черт, рядовой, что же это за мир такой, в котором нам нужно теперь жить? — спросил Хоффман.

— Не знаю, сэр.

— Побочный ущерб. Черт побери, побочный ущерб.

Падрик только покачал головой.

Хоффману уже приходилось встречаться с враждебностью людей, но не в собственной стране.

ГЛАВА 16

КОГ — больше не сверхдержава, а мы — не национальное правительство. Мы — просто городские власти, обладающие армией, флотом и правом осуждать людей на смерть. Прескотт — мэр, в распоряжении которого находится оружие массового поражения. Это сильно упрощает ситуацию, но означает также, что небольшие проблемы могут иметь серьезные последствия.

Изолятор временного содержания, главный административный блок военно-морской базы Вектес, спустя девять недель после эвакуации из Хасинто, через четырнадцать лет после Прорыва

— Виктор, нельзя быть снисходительным к человеку, совершившему изнасилование. Суд должен ясно и четко дать бродягам это понять.

Берни слышала доносившийся из коридора хорошо поставленный голос Прескотта, говоривший о полученном им дорогостоящем образовании. Ей никогда прежде не доводилось слышать споров между Хоффманом и Председателем. У нее возникло такое же чувство, какое бывает у ребенка, подслушивающего ссору родителей: одновременно ужас и любопытство, и еще почему-то ощущение, что во всем виновата она сама.

— Решайтесь уж на что-нибудь, господин Председатель. — В голосе Хоффмана чувствовалось едва сдерживаемое напряжение. — Либо мы судим преступников-бродяг в соответствии с вашим драгоценным единым для всех законом, либо делаем то, что полагается по законам военного времени. Нельзя пользоваться двумя системами одновременно.

— Наши женщины должны быть уверены в том, что мы защитим их в этом нестабильном мире. — Голос Прескотта звучал тише, словно он удалялся, как человек, у которого есть более важные дела. — Я не слишком разборчив в политике, но я хотел бы избежать террора и неведения. Лучше, когда все знают, почему люди внезапно исчезают.

«Добрый старый Прескотт. Что ты там говорил о разборчивости в средствах? Просто нажми кнопку „Молота Зари“ и отойди…»

Но Берни понимала, к чему он клонит. Она уже хотела выйти к ним и сказать, что все нормально, что она в порядке и они могут делать все, что хотят, — она выдержит суд. Ей не стыдно. И разве все люди — нормальные, обычные люди — не считают, что насильники и извращенцы заслуживают пули в лоб? Она получит медаль, как сказал Бэрд.

«Но как будет относиться к солдатам мирный гражданин, узнав, как именно я расправилась с ними?»

Тот факт, что она не служила в армии, когда убила двух насильников, не имел никакого значения. Сейчас она снова стала солдатом. И ничто не могло вытравить из нее полкового братства.

Хоффман, судя по голосу, отправился следом за Прескоттом.

— Я не позволю, чтобы женщину, служащую в моей армии, заставляли рассказывать перед толпой народа о том, что именно эти животные с ней сделали. И мы ведь не хотим, чтобы гражданские узнали, как она отомстила им, верно? Это подорвет авторитет армии. Они не поймут.

«Вику стыдно за меня. О боже! Ему действительно стыдно за меня».

Прескотт не отвечал. Берни решила, что он ушел.

— Это имеет смысл, — произнес он наконец. — Уладьте это дело, Виктор.

— Господин Председатель, дайте мне хоть раз четкие указания, черт бы их побрал.

— Делайте то, что считаете нужным, чтобы причинить как можно меньше ущерба общественной морали. Я полностью поддержу вас во всем.

«Да уж, я уверена, поддержишь…»

На Берни отрезвляюще подействовал тот факт, что даже главнокомандующий армией не мог сейчас злить людей слишком сильно в их микроскопическом мирке. Все словно ходили по лезвию ножа. Хоффман ворвался в офис и застыл, стиснув кулаки, медленно покачивая головой.

— Прости, Вик.

— Только не смей извиняться. — Он схватил ее за плечи и сжал, наверное, сильнее, чем хотел. — Пропади все пропадом, женщина, ну почему ты сразу мне не рассказала? Я бы… я бы обращался с тобой лучше.

— Вик, я в порядке. Я не пеку торт в честь годовщины этого, но оно и не мешает мне жить дальше. Каждый мой хороший день — это большой пинок в задницу ублюдку, который вон там сидит.

— Я не допущу, чтобы все это мусолили на суде.

— А я вот никак не могу решить, как правильнее поступить.

— Ты же не серьезно? Ты же не хочешь позволить этой мрази красоваться на суде?

— Председатель прав: нужно, чтобы люди увидели, что он понес наказание. Мне плевать — пусть все узнают, что случилось. Но то, что сделала я… Представь, какова после этого будет репутация у солдат? Мы же хорошие парни, помнишь? Мистер Обычный Гражданин не увидит во мне обычную гражданскую женщину-потерпевшую.

— Значит, никакого суда не будет. Отлично. — Хоффман кивнул, глядя на дверь в противоположной стене офиса.

Джон Мэсси, запертый в соседнем помещении, ждал своей участи. В следующие несколько минут нужно было решить, сколько ему осталось жить и как именно он умрет. Это тоже действовало отрезвляюще.

— Тебе стыдно за меня, Вик? — спросила она. — Я просто так спрашиваю, потому что если да, то ничего страшного.