Василий Гозалишвили - Джокер для Паука
— Зачем ты прилетел? — слова сорвались с моих губ раньше, чем я вышла из джуше. — Зачем?!!!
Вместо ответа Олег ускорился, подскочил ко мне вплотную, и, не обращая никакого внимания на мои попытки его оттолкнуть, обхватил меня своими ручищами.
Боль от его прикосновения была такой острой, что на мгновение затмила даже желание убивать. Убивать тех, кто толкнул моего сына на этот Богом проклятый Путь. Тех, кто превратил его в бесчувственного кровожадного зверя. Тех, кто еще перейдет ему дорогу. И меня затрясло еще сильнее. А память безостановочно демонстрировала мне картины истерзанных Самиром тел.
«Палач! — звенело в голове. — Палач!! Палач!!!
И, для того, чтобы заглушить внутренний голос, я изо всех сил уперлась ладонями в грудь Коренева, отодвинулась от него как можно дальше и прошептала:
— Это все не просто так!!! Я знаю…
Олег, словно почувствовав мое состояние, промолчал. И снова прижал меня к себе. Я взбесилась, закрыла глаза, набрала в грудь воздуха и… чуть не заплакала от дикого, всеобъемлющего ощущения чужого горя, которое вдруг погребло под собой все мои чувства! Яркость эмоций была просто запредельной — я чувствовала не только эту БОЛЬ, но и весь спектр того, что испытывал в этот момент мой муж! Ненависть ко всем тем, кто втравил нас всех в это безумие. Стыд за то, что не мог разделить со мной и Самиром тяжесть его Пути. Страх того, что его сын стал тем самым Палачом из Пророчества. Боль от того, что в его жизни Долг перед своим народом слишком часто отрывает его от семьи. Грусть по временам, когда в нашей жизни не было войны и… безграничную любовь к женщине, которую он обнимает…
Потрясение от этого было таким сильным, что я не сразу поняла смысл крика де Коннэ. Но, ощутив вспышку НАДЕЖДЫ в эмоциях Коренева, следом за ним ушла в джуше…
…Закуток в трюме, в котором команда корабля держала пленниц, я осматривала, словно в тумане: ощущение безумного облегчения, которое испытывал муж, наслаивавшееся на мое точно такое же чувство, впадало в резонанс и начисто убивало всякую возможность думать. То, что Самир убивал не просто так, радовало настолько, что хотелось вопить от счастья. Хотя взгляды на истерзанные насильниками женские трупы не очень-то к этому и располагали. Но облегчение от того, что с моей души наконец-то упал самый неподъемный груз в моей жизни, все равно заставляло меня тихонечко повизгивать от удовольствия…
Следующие полчаса после того, как мы доплыли до берега, я не отходила от Олега ни на шаг. Училась воспринимать мир и через его эмоции. Мужчина, с которым я провела самые счастливые годы моей жизни, оказался НАСТОЯЩИМ. В его чувствах не было полутонов, неискренности или каких-нибудь шероховатостей — все, что он делал, он делал от души. Странно, но даже не оставляющие меня мысли о Самире немножечко поблекли. Конечно же, причиной этого могло быть и облегчение, которое я испытала, поняв причину запредельного бешенства моего ребенка, но факт остается фактом — боль, все это время не оставлявшая меня ни на мгновение, забилась куда-то вглубь моего сердца.
Произошедшие во мне перемены почувствовал даже Арти. Причем еще до того, как мы закончили осмотр корабля. Дождавшись момента, когда Коренев на что-то отвлекся, де Коннэ бесшумно возник рядом, и, встревожено заглянув мне в глаза, робко поинтересовался:
— С тобой все в порядке, Маша?
— Да… — стараясь не потерять того единения ощущений, в которых пребывала все это время, буркнула я. И не очень в тему объяснила: — Олег, наконец, прилетел, и теперь все обязательно будет хорошо…
Обалдело посмотрев на стоящего к нам спиной Коренева, парень пожал плечами, зачем-то пнул ногой бухту троса, и, тяжело вздохнув, отошел в сторонку…
Двух спасенных Самиром пленниц мы догнали через сорок минут после того, как решили, что осматривать на корабле больше нечего. И доплыли до берега.
Истощенные до предела и все еще пребывающие в шоке женщины, с трудом поддерживающие друг друга в вертикальном положении, плелись вдоль линии прибоя куда глаза глядят. Стараясь убраться как можно дальше от места, где до сих пор покачивался в воде здоровенный обломок реи, позволивший им добраться до земли. Те обрывки одежды, которые на них были, толком не спасали от жарких лучей солнца, и бедняжки здорово обгорели. Услышав скрип песка под нашими ногами, они даже не нашли в себе сил перейти на бег: у той, что постарше, просто подогнулись ноги, и она обреченно уткнулась лицом в свои колени.
— Только не убивайте… — без каких-либо эмоций в голосе пробормотала младшая, и, споткнувшись, еле удержалась на ногах…
Кое-как одев несчастных в имевшуюся у меня сменную одежду, дав достаточно денег, чтобы они смогли купить себе все необходимое для путешествия домой и оплатить два места на попутном корабле, мы подумали… и решили проводить их до ближайшей деревеньки.
Даже слегка расслабившись и поверив в то, что их злоключения закончены, женщины упорно не хотели переводить разговор на пережитое ими на корабле. Каждый раз, когда кто-либо из нас пытался поинтересоваться их недавним прошлым, на лицах бедняжек появлялось затравленное выражение, а желание о чем-либо говорить мгновенно пропадало. И только лишь после того, как мы, добравшись до деревни, купили им небольшую двуколку и заплатили паре крепких деревенских парней за сопровождение обеих до ближайшего порта, младшая, назвав свое имя, глухо пробормотала:
— Там было страшно… Две недели от рассвета и до рассвета я непрерывно умирала… От боли, страха, унижения… И, если бы не этот мальчишка, с корабля живой бы не ушла… Я буду вечно ему благодарна… Но новой встречи с ним боюсь, как огня… Боюсь его глаз… рук… мечей… голоса… Палач… Воистину Палач…
Разбитая двуколка уже скрылась за перегибом холма, а я все стояла, не в силах пошевелиться, и ворочала в мыслях тяжелое, как стальная плита, слово. И изо всех сил стискивала пальцами ладонь обнимающего меня за плечи мужа…
…Олег улетел поздно ночью. Оставив после себя запах и целый букет своих эмоций — любви, сожаления о разлуке и очень светлой надежды на будущее. Первые полчаса после отлета флаера я почти ничего не соображала из-за нахлынувшего на меня ощущения одиночества. Поэтому Арти, двигавшийся впереди, замедлил шаг и на всякий случай взял меня за руку. Я не протестовала — мне хотелось как можно дольше удержать в себе то непередаваемое единение чувств, которое я испытывала последние часы перед отлетом Олежки…
Двигаясь по тропе в вечернем полумраке, вслед за собранным и готовым к любым неожиданностям Арти, я размышляла о том, что мой муж оказался способен чувствовать то же, что и я! И, наверное, не менее сильно. И внезапно представила, что он должен был ощущать в периоды, когда у меня сносило башню! Мне вдруг захотелось перед ним извиниться, объяснить, что я не понимала…и в этот момент страшный удар в плечо отправил меня в полет.
…Вспышка боли в правом бедре оказалась такой сильной, что заставила меня согнуться пополам и судорожно вцепиться пальцами в подгибающуюся ногу. Замедление времени в состоянии джуше оказалось как нельзя кстати — пока я сообразила, что моя нога в полном порядке, а чувства, которые я испытываю, принадлежат Арти(!), ситуация на тропинке не успела стать критической. Де Коннэ, не обращая внимания на торчащий в бедре арбалетный болт, дикими прыжками несся к проламывающимся сквозь кусты фигурам, и на ходу вытаскивал из ножен свою саблю. Холодное, расчетливое бешенство, мгновенно задавившее испытываемую им боль и затопившее все его сознание, оказалось той самой вожжой, которая заставила меня начать шевелиться.
На то, чтобы встроиться в рваный ритм его перемещений, ушло секунды две. Естественно, нормального времени — в джуше процесс занял значительно больше. А с третьей я отключила свои чувства и превратилась в придаток начинающих петь песню смерти мечей…
Засаду покрошили быстро — не способные драться на таких скоростях, монахи судорожно били топорами куда попало, и предоставляли нам десятки возможностей для контратак. Арти, словно сорвавшись с цепи, полосовал их саблей в таком темпе, что мне периодически приходилось делать лишний шаг из боевого порядка, чтобы дотянуться хотя бы до кого-нибудь из атакующих. А потом таким же образом закрывать последнего оставшегося в живых своим телом. Чтобы нам было кого допросить…
Увы, разговорить солдата нам не удалось — проявив чудеса выдержки и запредельную силу духа, он стойко вынес десять минут истязаний, а потом, поняв, что с полученными при пытках увечьями от нас не сбежит, откусил себе язык…
Растерянно посмотрев на умирающего воина, Арти грязно выругался, в сердцах вбросил саблю в ножны, и, поморщившись, уселся прямо на землю. Видимо, вспомнив про своею рану.
Болт вытаскивали вдвоем. Под местной анестезией от его автомеда. То ли вдохновленный героизмом пленника, то ли из вредности, но де Коннэ молчал, как пленный партизан. До того момента, как окровавленный кусок железа не улетел к корням ближайшего дерева:
