Кристофер Макнамара - Горец IV
Получи, Люцифер! Н-на!
Чужак так и не успел выхватить из ножен свое оружие (Дункан успел разглядеть, что это была длинная, узкая шпага). Но левая его рука все еще лежала на древке офицерского копья.
Эту руку и взметнул он навстречу дункановскому удару.
Жалкая это вещь с точки зрения подлинного воина — такое копьецо. Тонкое, легкое, оно скорее символ власти, чем подлинное оружие. Воистину, единственное, на что годится оно, — это служить опорой для знамени…
Но таким необычным был отводящий блок итальянца-француза, так диковинно он увел в сторону хрупкое древко, одновременно проворачивая его вокруг своей оси, — что могучий удар Дункана будто провалился в пустоту.
Так бывает, когда, взбираясь по крутому склону, смело ставишь ногу на большой, надежно вросший в землю камень, — но с легкостью осеннего листа срывается он со своего ложа, унося за собой в пропасть невнимательного скалолаза.
Дункан все же не вылетел из седла, увлекаемый мощью своего удара. Сумел удержаться.
Сумел он удержаться и тогда, когда на обратной отмашке полотно знамени, вдруг ставшее опасным, как ловчая сеть, хлестнуло его по глазам.
И зрачки в зрачки глянул на него с белого квадрата черный барс — клановый зверь Фархерсонов…
Но усидел в седле Дункан. И с вывертом ткнул коня шпорами в брюхо, диким прыжком швырнув его на знаменосца, — опрокинуть его, смять конской грудью, повалить наземь под дробящие удары копыт!
Однако… Пробовали вы когда-нибудь кузнечным молотом раздробить капельку ртути? Если да — поймете.
Не оказалось чужака на том месте, по которому пришлись копыта. Невозможно извернувшись (воистину — сам Люцифер вел его тело!), вынырнул он слева от коня.
И не с руки было Дункану рубить.
А защититься — тоже нечем. Оружием трусов считал Дункан щит, всю жизнь лучшим щитом служила ему чашка палаша-клейморы — большая, кованой бронзы…
Но — не дотянуться ему теперь палашом до офицерского копьеца. Впрочем, при всем мастерстве противника, не бывать этому копью полноценным оружием: наконечник его тонок и многоветвист, он не сможет бить на поражение.
А шпагу чужак так и не выхватил.
И, усмехнувшись, откинулся Мак-Лауд назад, почти открыто подставляя под удар грудь, которую прикрывала лишь кожаная куртка. Мелкие, сверкающие блестки усеивали ее спереди — но разве оборонит такое украшение от острого железа?!
(Нет, не украшение это было — не к лицу воину украшаться, словно вдовушке в поисках нового мужа. И куртка была не куртка, а потайной доспех. Стальные пластины прилегали к коже изнутри, перекрывая друг друга краями, как черепица крыши.
И обманчиво блестели ряды заклепок, присоединяющие металл к коже, создавая видимость украшения).
Этот потайной панцирь звался так же, как крылатое судно южных франков, — «бригантина». В диковинку он был хайлендерам, — и не один раз Дункан подставлялся так же, как сейчас, а потом срубал прельстившегося легко достижимой победой противника.
Но теперь — не вышло так!
Видать, многое изведал этот чужой офицер. И не редкость на континенте была бригантина — как корабль, так и броня.
Во всяком случае, направил он свой выпад не в грудь, а ниже. И ажурное острие легкого копья вошло в промежуток между краем куртки и наборным поясом.
Лишь тогда позволил себе чужак скривить губы в злорадной, чуть презрительной улыбке.
Он одолел дикаря! Впрочем, чего и ждать было от темных, не обученных искусству благородного боя горцев, еретиков-протестантов, служителей Сатаны…
Он еще не знал всего, чего можно ждать от горцев. И улыбаться ему — не следовало!
Вот уж чего никак не ожидал офицер — так это того, что хайлендер, страшно оскалившись в агонии, подтянет к себе врага, схватившись за древко копья-знамени. Так, что наконечник весь целиком исчезнет в его теле.
Так сделал это в своем последнем бою король Артур, если верить легенде…
И, оказавшись на несколько дюймов ближе, вновь обрушил Дункан свой палаш — на всю длину клинка…
Мак-Лауд успел увидеть, как опрокинулся от его удара враг (убит он, ранен или просто отброшен? Хоть бы — первое…). И тут же жестокая боль в подреберье скрутила его пополам.
И самое последнее, что он тогда рассмотрел, был метнувшийся ему навстречу квадрат знамени. Этот квадрат был уже не бел, а красен от крови.
Его крови…
Говорили в старину: переоценишь свою силу — беда. Недооценишь силу неприятеля — три беды.
7
Небо на востоке багровело все больше и больше. Вот-вот из-за горизонта вынырнет краешек дневного светила, сметая предутренние сумерки.
Вдалеке завыл волк. И, вторя ему, выла во дворе собака — так, как испокон веков воют собаки над покойником.
Столь велико было горе бессловесной твари, что не чувствовала она рядом, всего в нескольких шагах, присутствия незнакомого человека…
Тогда все обернулось куда легче, чем могло обернуться. Знамя — не просто кусок материи на шесте.
Недаром все воинские уставы строже всего прочего карают за утерю знамени…
Почти победившие Фархерсоны дрогнули, когда в гуще схватки вдруг колыхнулся и исчез их боевой символ — черный барс на белом фоне. А когда он снова поднялся над головами, — не сразу узнали они белое полотнище в красном…
И почти побежденные Мак-Лауды смогли отступить, вывести из боя свои поредевшие силы…
Знамя появилось вновь лишь оттого, что какой-то расторопный воин, обнажив шотландский кинжал-баллок (с мечом было не развернуться в тесноте), несколько раз рубанул узким лезвием по древку копьеца почти вплотную к телу Дункана. Сразу же за ушедшим в живую плоть наконечником.
И на четвертом ударе кинжал с сухим хрустом рассек древко, отделив знамя от тела сраженного врага.
А по Дункану воин рубить не стал, сочтя его убитым. Впрочем, в этом он, по сути, и не ошибся…
И вынес Дункана из битвы конь, следуя за отходящими Мак-Лаудами.
А потом два войска, обезглавленные гибелью предводителей, измученные, израненные, долго стояли друг напротив друга, обмениваясь оскорбительными выкриками.
Но никто не решался вновь ступить на разделявшую их полосу вереска, обильно политую кровью. И от выстрелов воздерживались, хотя оставалось еще сколько-то стрел в колчанах и пуль — в кожаных мешочках при пороховнице.
Никакого перемирия заключено не было. Однако, повыкрикивав ругательства (больше для самоуспокоения: много ли расслышит враг, до которого сейчас — сотня ярдов?) и собрав раненых и убитых — всех, кого удалось, — рати стали удаляться друг от друга.
Сперва — медленно пятясь, лицом к противнику, чтобы отразить возможную атаку. Но чем больше росло расстояние между ними, тем больше воинов поворачивались к врагу спинами.
Не будет больше между ними крови. Во всяком случае, сегодня…
Так два зверя, сойдясь в жестокой схватке близ некой условной линии, разграничивающей их охотничьи участки, все же не дерутся до смертного исхода, как было бы это вблизи логова! Израненные, окровавленные расползаются они — каждый на свою территорию.
Чтобы через неделю или через год сразиться снова…
А в целом все завершилось, пожалуй, так на так.
Ничего не решил этот бой, никому не принес перевеса…
Лекаря не было в деревушке, до него скакать — треть дня. Да и не обойдет один лекарь всех пострадавших.
Ничего, женщинам Мак-Лаудов — как и любого другого клана — не привыкать к ремеслу целителей…
Как мастерство клинкового боя передается от отца к сыну, так и искусство врачевания — от матери к дочери. И ценится оно никак не меньше, чем умение прясть или следить за домом.
Ибо едва ли в Хайленде найдется женщина, которой не пришлось бы бинтовать раны мужчинам своей семьи.
Сперва — отцу или старшему брату. Потом — мужу. Еще через сколько-то лет — сыновьям…
А там и внукам, если доживет она до той поры…
И — не видно конца круговороту.
Случилось так, что в стоящем на отшибе жилище Дункана не было женщины, способной наложить повязку.
Старшим в роду после смерти родителей оставался Дункан. Оттого и не завел он жену, пока не выдал замуж всех своих сестер.
Все же — выдал… И свадьба его должна была состояться через месяц…
Теперь — не состоится.
Но так ли, иначе ли, но в доме его теперь обитали одни старухи — бабушка и две пожилые тетки. Их руки дрожали, глаза были слабы.
А сестры — что ж, сестры ушли в другие дома. И их мужья сегодня тоже не остались невредимыми.
Однако невеста Дункана, прекрасная Дженет, дочь Лина, прибежала в тот же миг, как ее жениха внесли во двор. Хотя ее дом тоже не миновало горе…
Своими тонкими, но крепкими пальцами, привычными и к прялке, и к серпу, она тщетно пыталась извлечь из зияющей раны железо. Но — не смогла. И навряд ли лекарь, если бы за ним все-таки поскакали, добился бы большего.
Изогнутые, вычурные зубцы, украшавшие острие офицерской пики, не были предназначены для того, чтобы усугублять страдания, — ведь вообще не предполагалось, что это острие может быть пущено в ход. Однако теперь они сработали, словно зазубрины остроги.
