Кристофер Макнамара - Горец IV
А утратив эту нить — и себя не сбережешь…
Впрочем, именно на сей раз четверым рыцарям в доспехах высокой защиты надлежало сыграть свою роль… И чем неожиданней будет эта роль — тем неожиданней, быть может, окажется финал спектакля.
Спектакля, где нет зрителей, а расплата за участие в игре — жизнь…
Встали под вековым дубом, высящимся на окраине селения, четыре оруженосца. И каждый держал под уздцы рослого коня, тоже заключенного в сталь поверх стеганой попоны.
А через сучья древнего дерева были переброшены толстые канаты. С одного конца каждого из них была укреплена планка сидения, а за другой конец взялось по несколько здоровенных парней.
Тяжело, со звоном ступая, подошли к лошадям латники. С каждым шагом они глубоко впечатывали в вереск железные башмаки, оставляя на зелени черные шрамы.
А потом сели тан и его братья на планки-сидения. И взлетели вверх, когда потянули дюжие руки за канаты, переброшенные через ветви дуба.
Взлетели, как мальчишки на качелях… Или как казненные — на виселицах.
Взлетели — и опустились в седла с высокими, словно спинки кресел, луками.
Усмехнулись при виде этого старейшины клана: в их время — не так латники на коней взбирались… Когда они, старейшины, были молоды, — любой рыцарь, даже из самых тяжеловооруженных, сам ногу в стремя ставил, сам, без подсаживающих, взгромождал свое тело в седло.
Эх, молодежь изнеженная пошла… К чему только придет Хайленд еще через пару-тройку поколений?!
Как знать… Быть может, и правы старики. Шестнадцатый век на исходе, до конца его меньше лет осталось, чем требуется младенцу, чтобы дорасти до юношеского возраста.
И — отвыкли уже воители от тяжести полной брони, забыли о том, что для их дедов она была привычней, чем тяжесть нарядного камзола.
А с другой стороны…
С другой стороны — разве найдется старик, который не был в молодости сильнее, чем сам Финн Мак-Хумайл? Который бы стоил в бою меньше, чем десяток его никчемных, изнеженных внуков?
Который не жалел бы настоящее — время мельчающих людишек, и не печалился о будущем — времени людишек, вконец измельчавших?
Сначала двигались шагом, сберегая силы коней. И лишь когда до противника оставалось не более полета стрелы, — рванули галопом.
Не очень-то далеко бьет шотландский лук, куда слабее, чем большой лук английских йоменов. Шотландский полет стрелы — от силы четыре сотни ярдов.
Это расстояние конница, летящая во весь опор, преодолеет от силы за пол-минуты.
Пол-минуты — не так уж мало…
За такой срок можно прицельно выпустить три-четыре, а при умении — даже весь колчан стрел. И каждая из них может наповал сразить даже панцирного ратника…
Но не только дальнобойностью уступает лук Единорога луку Льва… [Единорог — традиционный символ Шотландии; лев — Англии.] Пробивной силой
— тоже. Да и меткостью, само собой. И лучникам Фархерсонов не хватило ни мощи рук, чтобы пробить стрелой полудюймовую сталь, ни зоркости глаза, чтобы послать пернатую смерть в щель стыка доспехов.
Перед фархерсоновским войском ровными линиями выстроились шеренги пехотинцев. В пять рядов. Копья — на руку, щиты — перед собой…
И невозможным казалось погнать коня на щетинившуюся копьями стену. Строй пехотинцев плотен, копья — длинны, задние ряды кладут древка на плечи передним, так что на каждого всадника одновременно смотрит два десятка граненых наконечников.
Это остановило бы обычную конницу. Вот именно — обычную…
А встречи с конным клином, во главе которого неслись не люди — железные статуи — не ждали. И не были к ней готовы.
Возможно, лошади встали бы на дыбы, начали отворачивать. Но стальные оголовья коней содержали шоры — наглазники, выдуманные как раз для того, чтобы не дать им смотреть прямо перед собой, не позволить испугаться.
Люди — не испугаются… Человек может заставить себя взглянуть в глаза костлявой старухи без дрожи.
Единственный из всех живых тварей может это он…
…Когда со свистом раздался в стороны вереск и, выставив пики, галопом вылетела вперед четверка сыновей Форгейма, строй пеших копейщиков не дрогнул. Разом выставили они свое оружие навстречу смерти.
Но не было уже никакого толку от их мужества и воинского уменья.
Четыре рыцаря, сомкнувшись настолько тесно, что их колени почти соприкасались, возглавили атаку клана.
И страшен был таранный удар, удесятеренный конским разгоном и тяжестью сплошной брони.
А сзади — рев, топот, клочья грязи из-под копыт, залепляющие лица, и так почти не различимые под шлемами, — скакали остальные Мак-Лауды, вооруженные более скромно и разномастно…
Говорили в старину: если суждено чему совершиться, не спасет от того ни ложь, ни клятва.
5
…Откуда он знает все это?!
Конан почувствовал, что во рту стало солоно: судорожно сцепив зубы, он до крови прокусил себе губу. Глубоко вдохнув сырой воздух, Конан разжал челюсти.
И тут же исчез солоноватый привкус — ранка затянулась мгновенно.
Мак-Лауд усмехнулся этому. Ну, конечно: регенерация. Его тело само, без участия разума, заботится о своей сохранности. И никуда от этого не деться…
Впрочем, и не надо деваться! В нынешней жизни, в нынешнем веке для него это — ох, какой ценный дар…
Для него — и для этого, другого. Того, который лежит сейчас на грубо сколоченной кровати, и жизнь, капля за каплей, вытекает из него вместе с кровью.
Он конечно, думает, что это — конец… Если он вообще сейчас способен думать о чем-либо, кроме лютой боли, когтящей его тело.
Конан отлично помнил, каково было ему самому в момент его первой смерти, когда эспадон Черного Воина вошел ему в живот и провернулся там, разрывая внутренности…
Он уже догадывался, кто этот человек, лежащий в доме. И это, надо сказать, не переполняло его радостью.
Если быть абсолютно честным, то он пожелал бы себе другого спутника… Ну что ж, значит такова его судьба!
Этого, по крайней мере, он знает должным образом. Знает, чего можно от него ожидать…
(Вот именно!)
И тут Конан Мак-Лауд оборвал свои мысли. Нет ни малейшего смысла распалять себя досадой. Сила, большая, чем простая случайность, свела их вместе. Значит, были на то свои причины!
И все же — откуда он знает, что произошло вчера с раненным?
В прошлый раз, кажется, он не знал всей этой предыстории. Очень давно, невообразимо давно, был этот «прошлый раз», но память цепко хранит подробности.
Битва, что ли, иная тогда была? Вздор! Уж кто-кто, а он-то знает, что все битвы одинаковы. А может быть…
Может быть, он сам — Конан — был тогда ИНОЙ? Вернее, не тогда, а сейчас?
Наверное, так и есть. Ведь ныне он — единственный из бессмертных, кто сумел пройти Путь до конца. Причем не один раз, а дважды.
И сейчас он в третий раз встает на Путь…
Конан взглянул на лежащего — и снова воспоминания о виденном обрушились ему на плечи бесплотным грузом.
…Передовой отряд был не просто разбит — он был уничтожен, выкошен напрочь, словно пшеничное поле.
И без толку стреляли Фархерсоны по наступающим Мак-Лаудам. Впереди них была железная стена. Движущийся щит. Живая крепость.
Наверное, не один из Фархерсонов вспомнил в эти мгновения о всадниках Апокалипсиса…
Их ведь тоже — четверо. А под броней не разобрать цвет коней: кто из них белый, кто вороной, кто — Конь Бледный, несущий на спине Смерть.
Впрочем, оружие у них иное — ни один не имеет лука, и каждому дан большой меч. Но ведь вовсе не обязательно Откровению сбываться в таких мелочах…
Запоздало хлопнул один мушкет. Потом второй. Сорвалось с тетивы несколько стрел.
И — ничего. Не разобрать даже, промахнулись второпях стрелявшие или спасло кованое железо. Ведь и пуля не всякий раз пробивает латы — разве что в упор разить.
Ничего…
Вестниками смерти ударили ап Форгеймы по второму отряду. И ад следовал за ними.
Ад размахивал палашами, пел клановые песни Мак-Лаудов и вступил в исступление боя.
Лошадь, отягощенная почти тройным против обычного весом — своя броня, броня всадника и сам всадник, — не долго может выдержать на галопе. А сбившись на медленный аллюр, ей непросто вновь набрать полную скорость.
Разве что после долгого разбега… Но нечасто условия боя позволяют взять такой разбег.
Вот почему вскоре завязли четверо в гуще схватки, исчерпав свой разгон. А завязнув, — отбросили ставшие ненужными копья. И узкими молниями засверкали в их руках обнаженные клинки.
Но то, что должны были сделать сыновья Форгейма, — они сделали. Преодолен рубеж стрельбы, смят копейный заслон, опрокинута неровная волна ринувшейся было навстречу фархерсоновской конницы.
А теперь…
А теперь настало время сшибающихся мечей, звонких ударов по железу и глухих — по неприкрытой плоти.
Время рассеченных щитов и мокрого хруста не выдержавших удара костей.
