Андрей Щупов - Гамма для старшеклассников
— Правда — она всегда правда, а ложь — всегда ложь! — красноречиво надсаживался Пасюк номер два (звали его, если не ошибаюсь, не то Эльдар, не то Эдуард и учился он, разумеется, на филфаке — кажется, уже восьмой год).
— Кое-кому, разумеется, хочется взмутить водичку, — продолжал Эльдар-Эдуард, — но историю не обманешь! В главном мир всегда диктовал двуединое начало: мужчина и женщина, солнце и луна. То же и тут: есть правда, а есть ложь. Правда — естественное благо, ложь — противозаконное зло.
Морщась, Пасюк налил себе коньяка, а мне с отеческой заботливостью плеснул клюквенного морса.
— Ну а как же тогда ложь во спасение? Или таковой нет вовсе?
— Нет и не было! — рубанул Эльдар-Эдуард. — Солгал, значит, предал. Не кого-нибудь, так самого себя.
— Стало быть, если я вижу, что у мамзель кривые ноги, я обязан объявить это ей в лицо, а не расточать комплименты? И про мужа излишне ретивого не забыть, и про годы в виде морщин…
— Демагогия! Такая же демагогия, как пресловутые рассуждения про черную зависть и белую! — Эльдар-Эдуард взмахнул вилкой, чуть-чуть не зацепив соседа, тот вовремя вильнул плечом, с нервным хохотком отодвинулся вместе со стулом подальше.
— Позвольте! Про зависть я ни единым звуком…
— Чушь! — Эльдар-Эдуард не позволил. Тема очевидно была ему близка, ему настоятельно требовалось, чтобы кто-нибудь хоть как-то упомянул ее за столом.
Каюсь, я злорадствовал. Пасюку приходилось несладко, и мне хотелось, чтобы хоть раз в жизни почувствовал каково дышится его оппонентам.
— Не надо притворяться! — Эльдар-Эдуард переправил в рот громадный кус пирога и яростно жевать. Голос его приобрел глуховато-коровий оттенок. — Не надо обелять и маскироваться! Черная зависть, белая… Есть одно единственное чувство — чувство нормальной человеческой зависти! И завидовать по-хорошему это уже не завидовать.
— А что же это, по-вашему?
— Все, что угодно! Любоваться, восхищаться, быть мысленно рядом… Не надо расщеплять этимологических связей. Когда у кого-то есть то, чего нет у меня, и я сожалею об этом, имеет место зависть! Простая, человеческая, без изысков.
— Но могут существовать градации.
— Могут. Кто-то завидует вяло, кто-то от души — и все равно и те, и другие завидуют. Корень остается прежним. А когда начинается припудривание — дескать то-то и так-то, прямо зло берет. Я, мол, завидую ему, но исключительно по-хорошему… Ишь мы какие хорошие стали! Брут, может быть, тоже завидовал. И тоже считал, что по-хорошему…
Пасюку не удавалось вставить ни словечка. Расстроенный, он продолжал подливать себе коньяка, а мне морса. Он словно мстил мне за наскоки своего нового оппонента. В споре их все чаще начинали мелькать подозрительные словечки вроде монады и квиетизма. Философы принялись друг за дружку всерьез, пробуя на зуб, испытывая на гибкость. Сосед с белесыми бровями и такими же белесыми губами стеснительно наклонился ко мне.
— Я извиняюсь, люпмен — это что-то вроде ругательства?
— Вы хотите сказать «люмпен»? — я в очередной раз передвинул бокал с морсом смуглокожей особе с голубоватой искоркой в глазах и золотистой в уголке улыбки. Меня одарили кивком, морс благосклонно приняли.
— Люмпен — это когда показывают, например, по телевидению «Алые Розы» Сергея Соловьева или «Механическое Пианино» Никиты Михалкова, а вы переключаете на детектив или не подходите к телевизору вовсе.
Любитель интеллектуальных тонкостей, сидящий напротив, расслышал мою тираду. Помимо всего прочего он обладал, по-видимому, и тонким слухом.
— Но тот же Соловьев умудрился снять чудовищный «Дом под звездным небом». Стоит ли мне после этого подходить к телевизору?
Вероятно, сказывалось влияние Пасюка и Эльдара-Эдуарда. Я ответил с нагловатой уверенностью завсегдатая столичных богем.
— Истинный художник в праве говорить и «фэ» и «хэ». Если уже есть «Асса» и «Розы», можно позволить себе и пару бяк. Простительно.
— Я, откровенно говоря, придерживаюсь иного мнения.
— И это тоже простительно, — я снисходительно кивнул.
Стеснительный сосед, внимательно прислушивающийся к спору Пасюка и Эдуарда-Эльдара, вновь удивленно повел белесыми бровями.
— Что еще? — я повернулся к нему с вальяжностью начальника отдела кадров.
— Неофиты… — робко пробормотал он. — Это, видимо, растения? Какие-нибудь редкие…
— В общем не такие уж редкие, — я отпил из рюмки озабоченного Пасюка и, прищурившись, ударил своим мутноглазым залпом, пытаясь пробить точечки зрачков смуглокожей. Что-то там радужно взорвалось, взметнулось навстречу. Чем дольше я сидел за столом, тем больше она мне нравилась. Кстати сказать, это одно из непременных условий застолий. Разговоры, сладости и внимание хозяев — лишь часть обязательной программы. Одна-единственная загадка способна придать пикантный аромат всему вечеру. И чаще всего роль этой загадки суждено исполнять женщинам. Два-три взгляда, легкое движение головы — и ворожбе положено начало. Что бы вы уже ни говорили, что бы не делали, призрачный невод уже заброшен — от вас к ней, а от нее к вам. И вовсе не обязательно что-либо вытаскивать. Рыбак волнуется, видя дрожь поплавка, азарт утихает, когда рыба уже в садке. И совсем не нужно подходить и знакомиться, — напротив, зачастую это прямо противопоказано. За нашим столом сидела еще одна свободная дама. Издалека и мельком она выглядела вполне ничего. Но стоило мне присмотреться, как я тут же записал ее в категорию «старых кокеток». Увы, даме не удавалось самое естественное. То, как она держала вилку, поджимала губы и даже мигала, — во всем угадывалось желание позировать и быть красивой. А если не быть, то по крайней мере казаться. В сущности она и была красивой, но, наверное, об этом не знала. С такими трудно общаться. Им нужно подыгрывать, и, подыгрывая, поневоле превращаешься в такого же позера. Словом, не всегда тайна оказывается тайной.
Однажды на одной из дискотек я в течение часа любовался блондинкой, танцующей на другом конце зала. Сначала она была просто привлекательной, потом стала казаться обворожительной. Не выдержав, я двинулся ее приглашать и тем был наказан. Воображение в компании с полумраком сыграли со мной шутку. Приблизившись и произнеся банальную фразу приглашения, я разглядел множество печальных морщин и одинокую припудренную бородавку. Но странным было то, что исчезло и все остальное. Хрустальные чары рассыпались песочным крошевом. Но почему так случилось? По чьей злой или доброй воле? Или это мы все поголовно слепы и, очаровываясь издалека, перестаем видеть красоту вблизи? Особый род дальнозоркости или что-то более банальное?..
Так или иначе, но сегодня был особый случай. Я не проводил время абы как. Я спасался. А роль спасительницы, как и роль загадки, женщинам так же удается, как никому другому.
— Неофиты, — медленно и со значением произнес я, — сиречь перебежчики. Идейные паразиты, коим только успевай подбрасывать лозунги. Сегодня — «сарынь на кичку», завтра — «хайль», а послезавтра что-нибудь еще…
Глядя на смуглое лицо незнакомки, я поднялся и тем самым заставил подняться ее. А возможно, все обстояло иначе. Она решила первая выйти из-за стола и поманила меня следом. Так или иначе нити были натянуты, крючки прочно угнездились в живом. Определить, кто из нас командовал, а кто откликался, было довольно сложно.
Кажется, что-то играло. Или же заиграло, как только мы коснулись друг друга. Она назвала свое имя, и я тотчас его забыл. Любить всегда лучше незнакомку. Руки ее были сухи и горячи, и я с удовольствием переплел свои пальцы с ее пальцами. Это произошло неосознанно — значит, действительно искренне.
— Грушины замечательные хозяева, правда? — спросил я, и она тотчас поправила.
— Замечательная пара.
— Не верится, что ему уже сорок. Четыре мальчишеских возраста.
— Лучше измерять все не так.
— А как?..
Ее качнуло, и она прижалась ко мне всем телом. И тут же улыбнулась, но отнюдь не виновато.
— Кажется, я опьянела.
— Здешний клюквенный морс крепок.
Мы так и остались прижатыми друг к другу. Что-то мешало нам разойтись, разорвать этот двусмысленный танец. Разговор прервался. Вернее сказать, беседа происходила уже на ином уровне. Язык прикосновений — латынь для большинства. В этом мне, увы, пришлось убедиться давным-давно. Моя партнерша владела им в совершенстве. Пожалуй, кое-чему мне следовало у нее поучиться. Я и учился. На ходу. Не прерывая танца. Если вы думаете, что я говорю о диалоге физических тел, вы ошибаетесь. Тела заменяли собой посредников. Не более того. А МЫ беседовали иначе. Как именно — я затруднился бы объяснить. Никто и никогда не опишет словами музыку. Никому не удастся описать любовь. В лучших из лучших творений гении только робко прикасаются к тому, что называем мы чувством. Большим и светлым. Океан не поместить под микроскоп, а капля — это не океан. С нами происходило необъяснимое, и мы не спешили что-либо объяснять. Ладонь партнерши чуть вздрагивала, — она волновалась, как первоклашка в день первого сентября. Понимание редких взаимных мгновений поражало колокольным ударом. И оба мы тотчас извивающимися угрями ускользали от этого понимания. Мысль, натолкнувшаяся на самое себя извне, робеет и делает поспешный шаг назад. Телепатический сеанс — это не болтовня досужих кумушек, это процесс перемещающегося иглоукалывания. Нельзя погрузиться в чужую душу, словно в бочку с водой. Мы напоминали два деревца, глубоко под землей впервые встретившиеся корнями. Шелест листвы, скрип стволов предназначались для посторонних глаз и ушей. Главное происходило там, в недоступной взору глубине.
