Олег Верещагин - Очищение

Стало очень легко. Сашка даже улыбнулся. Вслух сказал:

— Ничего не наладится, — и подтверждающе кивнул.

Он стал, расстегивая ремень в джинсах — кожаный узкий ремешок, самое то, — подниматься по лестнице на дорогу.

И вспомнил Немого. Его глаза и ту уверенность, с которой он писал в блокноте строчки про справедливость и честность.

А вдруг все-таки Немой не врал и жив? Он придет, а Сашки не будет? И никто не передаст ему толстую кипу разнокалиберных листов со старательно записанными наблюдениями, которую Сашка берег пуще глаза?

«Подожду, — решил Сашка. — Подожду до крайнего срока, а потом… ну не так уж ведь и долго осталось. Потерплю. Да и потом, ребятня в деревне перемрет, может, как раз меня для разминирования и не хватит?» И еще… ему очень хотелось шоколада. Умереть и больше никогда не попробовать шоколада, который точно есть на том складе… это было слишком.

Подожду еще.

И тут он понял, что пропал…

Сашка допустил ошибку, которую не допустил бы ни за что, не дай он волю своим мыслям и чувствам. Он перестал следить за окружающим. И только теперь, в двух ступеньках от дороги, увидел, что прямо на ней стоят, улыбаясь, двое мужиков с оружием. Как бы они ни крались, как бы ни старались подобраться бесшумно — им ни за что не удалось бы обмануть Сашку, если бы он только по-прежнему был внимателен. А теперь…

У одного автомат лежал стволом на плече. У другого большущее черное дуло «Сайги» смотрело от бедра прямо в лицо Сашке.

— Ну, иди сюда, цыпленочек, — сказал тот, с «Сайгой». — Попался?

Жизнь в поселке была вялой, как трепыхание медузы по волнам. Многие дома стояли или нежилые, или им тщательно пытались придать вид нежилых. Никакой живности на улицах не было, немногочисленные люди жались к заборам. Тут и там стояли брошенные и разграбленные машины, некоторые — сожженные. Были и сгоревшие дома.

С Романовым было десять человек — Женька и девятеро дружинников. Неброско переодетые, прятавшие оружие под куртками и рабочими брезентовыми плащами, они входили в поселок четырьмя группами, ориентируясь на многоэтажные здания в центре — там, где располагалась площадь. Действовать предполагалось «по обстоятельствам».

Женька вел Романова уверенно, быстро. По мере приближения к площади люди попадались чаще, потом пошли телеги с лошадьми, кое-какой рабочий автотранспорт, припаркованный на тротуарах, ларьки-лотки, торговавшие всякой всячиной… Над площадью, где людей было несколько сотен, возвышался памятник Ленину. Пятиэтажное здание — наверное, бывшая администрация — торчало выгоревшей коробкой, все в слепых черных прямоугольниках окон.

Тут шла торговля посерьезней. Меняли в основном всякую живность, кое-какие продукты партиями и разные запчасти. Но даже в стоящем над площадью ровном гуле не было оживления — какая-то обреченная монотонность.

Романов отметил первым делом самое важное: ни у кого в толпе — кроме бандосов-охранников, скучавших на постаменте памятника, — не было оружия. Это сразу сказало ему все. Тут собрались только рабы. Даже те, кто пришел выменять себе раба или рабыню. Просто у этих рабов был кусочек свободы, которой они очень дорожили, но при этом ощущали свою трусость и неполноценность. И наверняка вымещали ее на своих рабах.

Рабах рабов.

«Так, — подумал Романов. — Хреновое начало. И на кого тут можно будет опереться-то? Уедем дальше, и все или свалится в полный хаос, или наверх влезет новый раб, офигевший от своего возвышения. На обратном пути снова вешать? Или надо было брать с собой в три раза больше людей и ставить гарнизоны? Но у нас люди тоже не колосятся ровным строем…»

Женька безошибочно потянул Романова за собой, бесцеремонно проталкиваясь между людьми. Краем глаза Романов отметил: двое его дружинников… и вон как раз еще трое входят на площадь… но тут Женька мукнул тихо и потеребил Романова за рукав.

Людьми торговали около большой витрины магазина «Магнит», сейчас забитой фанерными листами, которые, в свою очередь, были сплошь заклеены объявлениями, исписаны и изрисованы. «Живой товар» никто не рекламировал, вообще надо всей толпой и здесь витала какая-то атмосфера… атмосфера лихорадочного уныния, как определил про себя Романов. Охранник, короткостриженый пузатый парень с ручным (надо же!) пулеметом на бедре, то и дело широко зевал и время от времени смачно харкал на тротуар. Ему было скучно. Менявшиеся торговались тоже довольно вяло.

Мужчин в продаже не было — то ли вообще не имелось, то ли раскупили первыми. За корову давали десять молодых женщин и девушек. В этом была некая извращенная справедливость и дикая логика: корова могла доиться и приносить телят, а значит, кормить и даже со временем обогащать владельца, ну а что могла женщина? В лучшем случае умножить число едоков, которых и так оказалось невероятно много вокруг. Ведь большинство из них даже работать не умели и просто не оправдывали своего содержания.

Романов понимал эту логику. Честное слово — понимал. Вот только принять ее, согласиться, допустить продолжения ее существования — никак не мог.

Кое-кто из продаваемых в надежде быть купленной пытался принимать «соблазнительные» позы, выглядевшие здесь смешно и жалко. Это не имело отношения к реальной жизни с ее коровами, удобрениями и кормами. Романову тоже не было их так уж жалко, но в женщинах он видел именно будущих матерей — хотят они этого или нет — русских солдат и других женщин, совсем уже не похожих на этих.

Скользнув взглядом дальше по бывшей витрине, Романов увидел и детей. Их было два десятка. В основном мальчишки восьми-двенадцати лет. И младше и старше покупали неохотно: младше ни на что толком не годились, за старшими нужен был постоянный пригляд, который обычный хозяин обеспечить не мог. Девчонки тоже мало кого интересовали: они были слабей, а скотина в хозяйствах — крайне немногочисленна, для ухода за нею нужны были женщины. Ребята, примитивно, но надежно скованные в одно целое цепью с тяжелыми замками, молча, ни на кого не глядя, стояли у стены. Только один — не самый младший, кстати — тихо всхлипывал, остальные были немы и неподвижны, в отличие от женщин и девчонок. Различавшиеся только ростом, одинаково грязные, одетые в неразличимые тряпки, некоторые — босиком… У двоих, помимо цепи на руках, оказались закованы еще и ноги, отдельно. У стоявшего в этой паре слева губы оказались превращены в склеенную неразделимой лепешкой кровавую массу, у его товарища плохо различимое под упавшими волосами лицо было синим от побоев.

«Женька тут стоял», — подумал Романов с холодной яростью. Покосился на Белосельского. Тот выглядел спокойным, но глядел себе под ноги и чуть шевелил губами. Потом поднял голову, написал медленно по воздуху букву «С» и покачал головой. Сашки нет, понял Романов. Ну что, можно и подождать… хотя, как писал Женька, этот Сашка вроде бы как уже должен быть тут…