Сергей Малицкий - Блокада
— Киссат, — хрипло проговорил Кобба. — Основание мира. Моя родина — Киссат.
— Вот, — Рени-Ка вновь погладил черный треугольник, — Киссат. Основание мира. Звучит несколько пафосно. Ну не только аху этим грешны. Мы называем их мир дном мира. А наш, — светлый погладил белый треугольник, — его вершиной. Да, ни больше ни меньше. Жагат. Так звучит его имя на нашем языке. Кстати, сами аху называют себя иначе. Они — амел. Что означает то же самое, что и слово «джан» на языке светлых — просто люди. Не удивляйся, механик, именно Кобба когда-то учил меня своему языку. Аху — это слово для всех прочих. На их языке оно означает — чужак. Так что с этой точки зрения за этим столом все аху. Кроме Филиппа.
— Еще два треугольника, — напомнил Пустой.
— Разгон, — потрогал темно-зеленый треугольник Рени-Ка. — Наша беда и боль. Сейчас мы здесь.
— Светло-зеленый? — бросил быстрый взгляд на Ленту Пустой.
— Девятая пленка, — улыбнулся Рени-Ка.
— И опять тот же вопрос, — откинулся в кресле Пустой. — Зачем это все?
— Девятая пленка, — повторила Яни-Ра, — Кстати, Коббе тоже не мешало бы освежить память. Он так и не ответил на все вопросы светлых. Может быть, мы узнаем больше, чем знали до сих пор, именно теперь.
— Разреши, — протянул Кобба руку к брелоку. — Сколько себя помню, мечтал подержать его в руке.
Отшельник осторожно взял брелок, поднес его к глазам, погладил каждую из граней, прижал к щеке, посидел так мгновение, закрыв глаза, постучал сложенной гнездом ладонью по груди и с поклоном вернул пирамидку Пустому.
— Я готов идти к девятой пленке хоть сейчас, — сказал глухо.
— Туда мы отправимся завтра утром, — сказал Рени-Ка. — Ночью из-под купола выходить нельзя. Тем более что с твоей помощью, механик, контуры удалось исправить. Ты и в самом деле отличный мастер. У тебя ведь еще что-то есть в твоем мешке?
— Вот. — Пустой вытащил из кармана картинку с красавицей, разгладил ее на столе, — Кто это?
— Нотта, — улыбнулась Яни-Ра.
— Что значит Нотта? — сузил взгляд Пустой.
— Ничего, — развела пальцы Яни-Ра и с усмешкой посмотрела на опустившего глаза Рени-Ка. — Это — пустота. Игрушка. Забава. Симулятор.
— То есть? — не поняла Лента.
— Понимаешь ли, — подняла глаза к потолку Яни-Ра, — мужчины не слишком хорошо переносят длительное воздержание от близости. И что же делать? Ну не обязывать же женскую часть коллектива оказывать плотские услуги мужской, хотя разное случается, разное. К тому же женщины порой и сами… имеют разные потребности. Для этого существует Нотта. У нее, кстати, разные облики — есть и мужской, но вот этот самый удачный. Самый популярный. Представляешь, что такое идеальная женщина? — Яни-Ра перевела взгляд на Пустого, прищурилась. — Пусть даже идеальная копия идеальной женщины. Красивая. С прекрасным запахом. Умная. Все понимающая. Чуткая. Единственная. Готовая к близости именно тогда, когда тебе это нужно. Отвечающая твоим самым причудливым пристрастиям. И что едва ли не важнее всего, исчезающая по первому требованию. Невозможно не влюбиться! Невозможно устоять!
— То есть… — Лента скрипнула зубами, потерла вспотевшие виски, — Она как бы есть и как бы ее нет? То есть за ней — пустота? Ничто?
— Ну почему же! — стала серьезной Яни-Ра, — Необязательно. Есть, точнее, было особое кресло для оператора — удивительная разработка, практически полная гарантия материальности, и в то же время… Правда, не могу его показать, специальный терминал уничтожен, он был в другом ангаре, но поверь на слово, Нотта необязательно была пустотой. Управлять фантомом мог и реальный человек. И сразу отвечу для тебя, девочка: даже использовать этот образ в Другом мире. В качестве охотника за нечистью. В качестве, как мы тут говорим, жнеца, или транспорена. В качестве исследователя. Наблюдателя. Разведчика. Ученого. Транспорен высшего уровня не может управляться только программой.
— А кто был внутри? — спросила Лента, тыкая пальцем в изображение красотки, — Кто был с той стороны? С этой стороны? Кто сидел в этом вашем терминале, когда она…
— Да кто угодно, — пожала плечами Яни-Ра, — Да хоть тот же Вери-Ка или Йоши-Ка. Надо бы посмотреть график, но он тоже уничтожен…
41
Это было так странно — спать под крышей, на постели, а не на топчане. Хотя что Коркин видел в своей жизни? Или топчан для него не был нормальной постелью? Считай, что бабка из Квашенки и приучала его к нормальной жизни, умываться, стелить постель, есть ложкой, чистить зубы, мыть ноги вечером, стричь волосы, ногти. Зачем ей это было нужно? Разве простой работник по дому заслуживал столько внимания? Или он был ей еще кем-то? В деревне, конечно, потешались над Коркиным, а если бы он рассказал, что иногда старуха подходит к спящему скорняку и гладит его по голове, пришептывая какие-то глупости вроде как: «Недолго мне, сыночек, осталось, скоро приду к тебе, жди», — вовсе со свету сжили бы. А ведь он так и не спросил старуху, о ком она горюет. В деревне вроде бы говорили, что детей у нее не было, да что они могли знать, если все помнили ее уже старухой? Теперь уже и спросить не у кого. Или и ему надо так же гладить кого-то и шептать: «Скоро приду к тебе, мама, жди»? Ну, во-первых, он никуда не торопится, во-вторых, мама его вряд ли услышит, а та же Ярка, что опять свернулась клубочком, поплакала о своем да уснула, вовсе подумает, что скорняк разум потерял. Если он у него был, конечно.
А может быть, никуда не уходить? Остаться здесь? Попроситься к светлым в работники? Вместе с Яркой! Вон как, их уже трое осталось, а даже оставшийся купол большой — как они с ним справятся?
Коркин погладил Ярку по голове и вышел в едва освещенный коридор. В его конце моргало электрическими сполохами окно. Коркин зевнул и прислушался: где-то далеко слышалось рычание и скрежет. Он шагнул вперед и в который раз с удивлением посмотрел под ноги. Серое покрытие пола на вид было идеально гладким, но не скользило и гасило все звуки. Кроме вот этого рычания.
Раздумывая о том, правильно ли он сделал, что оставил ружье около Ярки, а не потащил его с собой, Коркин добрел до окна и посмотрел в темное стекло. За окном творился ужас. На едва освещенной площади за восстановленным периметром пировали какие-то твари. Коркин мог разглядеть только силуэты тел, лап, крыльев. Что-то темное и живое смешивалось в клубок, распадалось на части и вновь схватывалось неразличимым комом. Верно сказал Рени-Ка, что утром камни будут уже чисты.
— Ты что, Коркин? — послышался голос Пустого.
Скорняк вздрогнул, повернул голову. На ступенях лестницы в полумраке сидел Пустой. Десятком ступеней выше к стене прижалась Лента.
— Не спится, — пробормотал Коркин, — Да еще эта мерзость человечину перемалывает. Колотит меня. Вот после сегодняшнего колотит. Закрываю глаза — и вижу, как пули всаживаю в Пса, а ему хоть бы что. Что завтра-то? С утра к девятой пленке? Далеко до нее-то?
— Мили четыре, — ответила Лента, — Доедем. У них тут в ангаре одна машинка еще осталась. Механик уже проверил: на ходу.
— Да, я проверил, — кивнул Пустой и зашелестел листом пластика. — Зажигалка есть?
— Ну как же? — удивился Коркин, — Как же без зажигалки? Мало ли — костерок разжечь или еще что.
Полез скорняк за пазуху, достал хитрую приспособу — тот же механик и придумал ее: трубка с прорезью, в ней пластинка и шнурок. Пластинку дернуть, от шнурка разжечь огонь и задуть. Шнурка хватает на сотню костерков. Подарок от Фили.
— Спасибо.
Пустой развернул лист пластика, поднес к язычку пламени. Побежал огонь по краю картинки, загнул ее, зачернил. Затрещал пластик, пошел пузырями, полился на пол.
— Так это же… — растерялся Коркин, узнав картинку с базы.
— Ничто, — покачал головой Пустой и растоптал сапогом пепел. — Пустое место.
— Дурак ты, механик, — подала голос сверху Лента, — Завтра про пустое место будешь говорить, после девятой пленки.
— Но ты же слышала? — обернулся Пустой.
— И что? — Лента презрительно фыркнула, — Может, пустое место, а может, и нет. Отнесись к этому как к одежде. К яркой, дорогой одежде. Дело не в одежде, механик!
— А если под одеждой Вери-Ка? — спросил Пустой.
— А если Твили-Ра? Или Яни-Ра? — усмехнулась Лента, — Не спеши, механик. Спрыгнуть легко, забраться трудно.
— А ты чего не спишь? — спросил Коркин девчонку.
— С Пустым прощаюсь, — буркнула Лента.
— Так вот он здесь, — не понял скорняк, — И завтра здесь будет. Только с памятью.
— Может, будет, а может, и нет, — прошептала Лента. — Может, он, а может, и не он.
— Не прощайся, Ленточка. — Пустой негромко рассмеялся. — А то со мной часто прощаться придется. Я часто меняюсь. Вот ты Сишека зарубила, а я сразу другим человеком стал. Понимаешь, когда у человека вытаскивают из головы железный штырь, он сразу становится другим. И ведь не меняется при этом!
