Игорь Поль - Путешествие идиота (Ангел-Хранитель 2)
Кажется, я лежу так целую вечность. Сердце глухо бьется где-то в горле. Мучительно хочется вдохнуть. Вот сейчас я подниму голову. Нет больше сил. Что-то яркое, слепящее растет изнутри. Жжет немилосердно. Требует воздуха. Я мотаю башкой, как оглушенная рыбина. Я рвусь наверх. Я желаю всплыть.
«Перехват управления», – врывается в огонь внутри головы холодный голос.
«Ненавижу тебя, равнодушная железяка», – злобно отвечаю я.
И все исчезает. Я с удивлением вижу себя парящим в толще прохладной воды. Вода струится сквозь мои жабры. Мне вовсе не нужен воздух. Мне хорошо. Моему телу необходим самый минимум кислорода. Я лениво шевелю плавниками, удерживаясь на месте. Испытываю чувство сродни полету. Какие они счастливые, эти рыбы. Они могут ощущать это каждый день. Каждую секунду. Я подплываю к радужной пленке наверху. Высовываю губы наружу. Пробую воздух на вкус. Какой он пресный и безвкусный, этот воздух. Неужели я мог мечтать о таком? Я наблюдаю за странными существами на поверхности. Настоящие уроды. Выпрыгивают из летающей штуки и шумят так, что слышно за километр. Зачем-то стреляют в крокодилов на холме, тех, что не успели удрать. Крутят в руках чью-то стеклянную голову. Голоса их – «Бу-бу-бу» – рокочут в ушах. Стеклянная голова эта – мой потерянный шлем. И что они в нем нашли? Глупые неуклюжие создания. Крутят в руках. Снова осторожно пробую воздух. Медленно тяну его, как через соломинку. Б-р-р-р! Гадость! Двуногие уроды лезут в свой летающий гроб. Гроб свистит и грохочет. Ползет над самой водой. Глупый молодой крокодил не выдерживает и в панике хлюпает прочь. Тусклая вспышка заставляет его замереть на месте. Растопырив лапы, он медленно тонет в грязи. Летающая штука на мгновенье замирает, словно приглядываясь. Делает широкий круг. Еще один – шире. Ее грохочущий голос медленно удаляется. Только резкий свист еще долго доносится сквозь водную толщу. И тогда я начинаю выбираться наверх. Не пойму зачем, но упорно лезу в этот невкусный пресный воздух. Где нельзя плыть. Вытаскиваю сначала голову. Потом руки. Руки? Откуда у меня руки? Я изумленно смотрю вниз. Вниз? Как я могу смотреть вниз? У меня ведь нет шеи! Шея? Вот же она. И ноги. Я их вижу. Плавников уже нет. Господи, какой же я урод! Прямо как те, из летающей машины! Я брезгливо отряхиваюсь. Меня тошнит от вида своего омерзительного тела. Меня… тошнит. Я падаю на колени и извергаю из себя жалкие остатки давнишнего завтрака. Черный дождь смывает с меня черную грязь. Я хватаю воздух открытым ртом. Глотаю его пополам с дождевыми каплями. Я поднимаюсь с колен. Шарю рукой в болоте, нащупывая «Глок». Нахожу. Тычу мизинцем в забитый ствол. С сомнением рассматриваю. Интересно, из этого теперь можно стрелять?
– Триста двадцатый, ты скотина, – тихо говорю вслух.
«Я защитил тебя», – обиженно отвечает внутренний голос.
– Я не просил тебя вмешиваться. Мы же договаривались, сволочь ты этакая… – обессилено шепчу я. Грязь наполняет меня повсюду. Хлюпает в подмышках. Липким дерьмом льнет к животу.
«Ты находился в опасности, – возражает мой железный истукан. – Я обязан был защитить тебя».
– Кому обязан?
«Затрудняюсь ответить», – слышу после небольшой паузы.
Я шлепаю по направлению к следующему холму. Местность вокруг вновь оживает. Кишит жизнью. Пичужки жадно клюют червей из моих не успевших затянуться следов.
Так я иду час. Потом еще час. Дождь то моросит, то вновь бьет хлесткими струями. Ветер поет на разные лады. Низкие облака причудливо изгибаются, уносясь прочь. Есть не хочется. То и дело прикладываюсь к грязному мундштуку. Пью теплую воду. Время недовольно отступает. Перестает существовать. Я иду, постепенно поднимаясь куда-то вверх. Жижа превращается просто в скользкую неглубокую грязь. Сменяется жесткой травой. Ямы в земле наполнены черным стеклом. По стеклу пробегает рябь дождя. Господи, ну и помойка! Становится прохладно. Включаю обогреватель. Холод усиливается. Упрямо бреду в никуда, стуча зубами. Когда идти становится невмочь, усаживаюсь на землю спиной к валуну и отдыхаю, свесив голову и обхватив себя руками. Обогреватель жарит на полную. Холод сковывает меня. Эта проклятая грязь внутри скафандра вытягивает из меня тепло и силы. Непослушными пальцами сдираю с себя плотную ткань. Отрываю и отбрасываю трубки катетеров. Подставляю черному дождю изгаженную подкладку. Прикладываю к руке коробочку автодоктора. Коробочка тихонько жужжит. Вздрагиваю от ледяного прикосновения. Инъекция. И еще одна. Триста двадцатый докладывает о неизвестной инфекции. Универсальная вакцина пока сдерживает ее распространение. Пока.
– А ты чего ждал, железяка, когда сунул меня головой в помои? – зло спрашиваю я. Злость на нежданного помощника все не проходит. Даже усиливается. Вообще, все начинает жутко раздражать. И дождь. И мутное нечто вместо воздуха. Небо, что норовит задеть твою макушку.
Триста двадцатый обиженно молчит. Я чувствую его настроение. Но мне плевать. Потому что я скоро умру. Чего тут неясного? Бессмысленность происходящего притупляет чувства. Я медленно облачаюсь в мокрый скафандр. Пью воду. Включаю обогреватель. И бреду дальше. Зачем? Откуда мне знать. Все лучше, чем просто лечь и умереть. Я ведь мужчина. Мужчине не к лицу проявлять слабость. Не пристало мне сдаваться. Я еще и офицер. Офицер? Что такое офицер? Офицер – такой человек, чья профессия убивать. И умирать по приказу. Вот и мой черед. Хоть приказа и не было. Значит, надо бороться. Так положено. Кем положено? Для чего?
«Ты болен, поэтому не можешь контролировать свои эмоции, – сообщает мне Триста двадцатый. – Когда ты станешь здоров, то поймешь, что я действовал верно».
– Ты можешь заткнуться? – спрашиваю я у дождя.
«Выполняю», – отзывается черная вода.
И я бреду, огибая валуны. Оскальзываясь на мокрых камнях, затянутых пленкой плесени. Падая на колени и вновь упрямо поднимаясь. Пью воду. Когда она кончается, прикладываюсь к мундштуку с энергококтейлем. Он ненадолго придает мне сил. Так что я даже могу продраться через странный черный лес. Могу нагибаться под растопыренными лапами деревьев. Или ломать их корпусом. Ветер раскачивает черные стволы. Дождь выбивает чечетку на их коре. Упрямые кусты хватают меня за ноги.
Потом я с головой погружаюсь в беспамятство. Кажется, все еще куда-то иду. Падаю и снова встаю. Подставляю открытый рот дождю, морщась от саднящего вкуса. Что-то обидное Триста двадцатому говорю. Спорю с ним. Или с собой. Иногда вижу спокойные глаза Мишель. Ее мягкую улыбку. Она о чем-то спрашивает, и я улыбаюсь ей в ответ. Сил на слова нет, но до чего приятно вот так молча улыбаться. Знать, что улыбка скажет больше, чем ты сам.
А потом Триста двадцатый спросил, не будет ли ему позволено принять меры для защиты моего хлипкого тела. А я ему в ответ сказал, чтобы он бросил выпендриваться.
«Ответ принимается в качестве утвердительного. Переход в боевой режим…»
И я попытался стать каменным истуканом. Стать-то стал, только ноги меня не держали больше. И вместо того, чтобы с хрустом впечатать кулак в грудь одному из выбежавших с разных сторон черных людей, я просто тяжело хлопнулся на спину. Только грязь в стороны и брызнула. А еще я запомнил склоненные надо мной лица. Знаете, что меня поразило больше всего? Никакие они не мутанты оказались. Вполне нормальные. Только с бородами и усами. В нашем мире такие не носят. А потом я вырубился окончательно. Хоть Триста двадцатый и пытался мне доказать, что я должен сопротивляться. Смешной он все же парень. Даже в аду будет руками махать…
Глава 60. Деревня Беляница, что близ городка Бор
Жидкий огонь вливается в горло. Кашляю, пытаясь вытолкнуть его непослушным языком. Но голова моя запрокидывается помимо моей воли и огонь проникает внутрь. Обжигает пищевод. Хочется открыть глаза, но попытка пошевелить веками вызывает такую сильную боль, что я отказываюсь попробовать еще раз. Судорожно сглатываю. Новая порция льется в мой обожженный рот. Послушно раскрываю его пошире и часто сглатываю, чтобы не захлебнуться. Так повторяется бессчетное количество раз. Потом меня оставляют в покое. И огонь растекается по животу расплавленным свинцом. Больно шевелить шеей. Больно шевелить рукой. Что-то твердое упирается в поясницу. Нет сил сдвинуться хотя бы на сантиметр. Я медленно вдыхаю воздух с незнакомым запахом. Тепло растекается по телу. Я расслабляюсь и вновь погружаюсь в вязкое ничто. Где нет воздуха и нет воды. Обыкновенная пустота. Без цвета и запаха. Гулкий голос беседует со мной. Неугомонный Триста двадцатый. Отвечаю ему с некоторой ленью. Трудно подыскивать нужные слова. Он пытается мне что-то рассказать. Так необычно слышать, как перед тобой виновато оправдывается боевая машина. Да еще такими смешными словами. Пополам с собственной обидой. Я говорю ему, чтобы он сделал поправку на то, что я ничего не соображал, когда оскорблял его на болоте. И, наверное, нам с ним жить осталось совсем ничего, так зачем попусту друг друга нервировать. Он в ответ изображает такую бурю эмоций, что я начинаю опасаться, как бы мое бедное больное сердце не остановилось раньше времени. Видали когда-нибудь радостного щенка, что норовит подпрыгнуть и в щеку хозяина лизнуть? А потом он обрадовал меня. Сказал, что я не в плену у армии землян. Меня подобрали какие-то местные жители. И что мое состояние здоровья существенно улучшилось за прошедшие двое суток, пока я тут валяюсь. И, судя по тому, что меня лечат, зла мне не желают. Иначе – зачем тратить на меня и без того скудные ресурсы? Хотя, едко добавил мой зануда, люди такие алогичные и нерационально скроенные существа, что от них всего можно ждать. В этом он весь, этот мой Триста двадцатый. Наивный, добрый и циничный одновременно. Эхо его голоса затухает где-то внутри. Я проваливаюсь в сон без сновидений. Это ж надо, двое суток…
