Яна Завацкая - Эмигрант с Анзоры
— Одевайся. — Зай сунул мне куртку и рубашку. Я долго пытался попасть в рукава, наконец мне это удалось. Ни о каком застегивании речи, разумеется, не было. Зай подтолкнул меня к двери.
— Меня видишь? — спросил он. Я кивнул. Видел я как бы сквозь пелену, но все же зрение восстановилось. — А ну скажи «Во славу Цхарна!»
— Во славу Цхарна, — послушно повторил я. И так и не понял, было ли это проверкой моих речевых способностей или же каким-то ритуалом.
Я вышел в коридор. Тут Зай меня бросил и стал удаляться по коридору. Я прислонился к стене. Постоять хотя бы спокойно… а можно и посидеть. Я стал сползать вниз. И тогда ко мне подошли ребята.
Таро взял меня за плечи — я тут же бессовестно навалился на него, Арни стал застегивать куртку.
— Сколько? — спросил он, глядя мне в лицо с бесконечным сочувствием.
— Семь, — прошептал я.
— Вот сволочь! — сказал Таро искренне. Он подхватил меня под правое плечо, Арни под левое. Я почти висел посередине. Так мы двинулись к выходу.
— Погодите… ребята… отдохнуть бы немного, — попросил я. Мы постояли, потом Таро сказал тихо, словно извиняясь.
— Надо идти, Ланc. Соберись немножко еще. Дойдем, и будешь лежать. Надо дойти. Потом хуже будет.
Так мы дошли, с остановками и передышками, до нашей комнаты. Здесь ребята сняли с меня куртку, штаны, ботинки, уложили в постель, накрыли двумя одеялами. Арни обмыл мне лицо, перепачканное рвотой и кровью из прокушенной губы. Мне дали напиться.
— У меня еще хлеб оставался, — заметил Таро. — Поешь немного, а то ведь ужин насмарку.
— Да ладно, — сказал я. Голод не ощущался как-то. Мне было хорошо — не надо больше двигаться, боль прошла, тепло, чисто. Все свои рядом. Таро все же достал кусок хлеба, заветную баночку варенья (подарок Лиллы). Стал кормить меня с рук. Таро было хорошо известно, что после качалки малейшее движение вызывает боль.
— За что это тебя? — спросил наконец Арни. — За сенку?
— Да.
— А почему так сильно-то?
— Да понимаешь… Я сказал, что один был. А он хотел, ну сам понимаешь.
Арни коротко, прерывисто вздохнул. Посмотрел на Таро. Потом они оба посмотрели на меня. Но я тут же вспомнил о более неприятных вещах.
— Это все ерунда, парни. Мелочи жизни. Тут кое-что похуже наклевывается.
И я рассказал им все начистоту. Весь разговор с Заем и Лобусом передал. И про «квиринского агента» упомянул. И про то, что теперь меня, вероятно, арестуют и посадят.
— Может быть, у него здесь жучки поставлены, — добавил я. — Так что осторожнее.
— Если поставлены, то скорее всего, уже давно, — сказал Таро. Голос у него был какой-то подавленный, тихий. — Эх, Ланс… Ладно, завтра посмотрим. Утро вечера мудренее.
Обычно наутро после качалки человек чувствует себя лучше. По крайней мере, лучше, чем вечером.
Так оно и было. Правда, я не пошел на зарядку и пролежал почти до самого завтрака — ребята меня как-то отболтали у воспитателя. Но потом я нашел в себе силы встать, одеться (Арни почистил мои перепачканные рвотой ботинки), добрести до столовой. Даже есть не очень-то хотелось, а порцию опять урезали. Точно — подвоз скоро. Да еще и комиссия… Когда комиссия приедет, будет и масло в каше, и печенье к чаю, и мясо в супе. Это уж как водится.
Над входом в цех висел свежевыпеченный плакат «Производительность труда — наш главный удар в борьбе с религиозными фундаменталистами» (это значит– с бешиорцами. Их только недавно так стали называть). Арни похвастался:
— Целый час вчера писал.
Мы переоделись в халаты. Я с тревогой анализировал свои ощущения. Смогу ли продержаться до вечера? Это вопрос. Впрочем, на армейских сборах наш сержант-профессионал, помнится, говорил: бежать можешь, пока не упадешь. Упадешь — понесут. Если стоишь на ногах — значит, можешь и бежать. Вот если я упаду у стола, ну тогда меня унесут, и я отдохну. А если не упаду, значит, буду терпеть. Голова уже начала ныть, и вдоль позвоночника то и дело дергали прострелы. И еще головокружение и слабость. Как я, интересно, собирать-то буду в таком состоянии? Ведь точно детали не туда натыкаю. Лобусу план нужно выполнять, а какой из меня сегодня работник? Лучше бы в карцер посадили… хотя еще неизвестно, что лучше.
Таро обернулся ко мне.
— Ты как, Ланс? Ничего?
— Да куда я денусь…
— А то, может, поговорим с начцеха?
Я скривился.
— Ну ты же знаешь, что они скажут. Ладно, поработаю.
Вот почему бы не сделать нам сидячие места? Неужели мы бы меньше наработали? Нет, стол делают на такой высоте, что работать можно только стоя. Так-то мы привыкли, хотя ноги все равно к концу смены гудят. А сегодня мне особенно хреново… И мысль эта все время крутится: ну почему нас не посадить? Кому это нужно — чтобы мы стояли обязательно? Неужели трудно десяток стульев найти для сборщиков?
Самое худшее — то, что зрение все же иногда частично выпадает. Не то, что я ничего не вижу — но вижу как бы сквозь пелену. Руки работают автоматически. Но в некоторых местах на сборке нужен обязательный контроль зрения — в такие дырочки попадать приходится, да еще по-разному расположенные, что руками не найдешь.
И мигрень жуткая разыгралась. В прошлый раз такого не было. Это, наверное, из-за того, что Зай мне еще и на затылок положил пластину. И теперь даже не столько голова болит, сколько тошнит. Раза два я бегал в туалет, наконец, меня вырвало остатками завтрака, и после этого стало немного легче. Даже головная боль слегка стихла.
Смотришь и выставляешь точно по шкале грузик. Чтобы он ровнехонько посередине был. И вообще, сборка детекторов — занятие интересное, она требует и сообразительности (каждая деталь — как новая задача), и квалификации приличной. Приходится семьдесят восемь деталей соединять, да еще так, чтобы все были подогнаны, выбирать нужные из груды. На конвейер это никак не пустить, все должно быть на одном столе собрано. Это с конвейера поступают мне на стол полузаготовки, а я уже складываю свои готовые детекторы в корзину. Полуготовый прибор касается дна корзины — и мне на счет поступает новая единица. Норма — сто пятьдесят единиц за смену. Обычно мы, все-таки передовики, как ни крути, делаем по двести-двести тридцать.
Пять минут на прибор. Руки должны летать, как крылышки колибри — быстро-быстро. И соображать нужно быстро. Прикидывать. Вставлять. А у меня в глазах двоится, и время от времени я останавливаюсь, пережидаю прострелы в спине, опершись на стол, смаргиваю, проглатываю комок. Наконец, прибор готов, я бережно кладу его в корзину. И тут же рядом с собранным прибором ложится еще один — бледная, тонкая рука Арни быстро исчезает, пока не заметил кто-нибудь. Арни работает справа от меня, на соседнем столе. Таро — через ряд. Через некоторое время он тоже проскальзывает, пригнувшись, ко мне, и кладет в мою корзину три готовых прибора. Потом спрашивает:
— Ну как, Ланc? Держишься?
— Держусь. Спасибо.
Он слегка обнял меня за плечи и исчез. Ничего… так, может быть, я и план сегодня выполню.
После обеда работать стало легче. Время от времени ребята подкидывали мне свои единицы. Так что шел я неплохо — почти полнормы сделал к обеду. Потом мигрень практически прошла. После обеда меня уже не тошнило. Только простреливало иногда, но к этому я уже привык. Постою, пережду, и дальше.
Вначале даже весело было. Вспомнил, что ведь только вчера на стройке пахал. А сегодня, как белый человек, в чистом сухом цеху. И работа все-таки интересная, интеллектуальная. На нее кого попало не поставят.
Но к вечеру я стал уставать. И это была не нормальная человеческая усталость. Боль возвращалась все чаще. Уже и резкие движения рук — положить прибор в корзину — отдавались ломотой в позвоночнике. Это похоже на радикулит, когда поясницу простреливает. Только это по всему позвоночнику. И дыхание перехватывает.
И что еще хуже — я стал вспоминать вчерашнюю беседу с Заем. Настроение резко испортилось.
Чего я работаю, стараюсь, пытаюсь еще план выполнить? Ведь все равно ничего хорошего впереди. Ну, скажет кто-нибудь, как Лобус вчера (отличный, все-таки, мужик!): хорошо работал, план выполнял. Разве это мне поможет?
Чего же ради я стараюсь? Чего ради стараемся мы все? Ради Родины? Как-то это слишком абстрактно. Родина и без меня не загнется. Ради того, чтобы нас бешиорцы не завоевали? Ну да, конечно… но почему-то мне лично не верится, что они нас завоюют. Войны всегда идут на границах. А мы где-то далеко. По-настоящему, все мы работаем ради Общины. Потому что стыдно не работать ради Общины. Ради всех. «Все тебя кормят, а ты, паразит». Один человек ничего не значит. Только как часть Общины. Это всем известно. Как муравей. Цхарн сказал, что муравьи должны послужить великим примером людскому сообществу. Один муравей — ничто, а вместе они строят удивительные сооружения. Так же и мы. «Кто ты? — Никто», «Кто вы? — Мы сила».
