Владимир Березин - Группа Тревиля
Жизнь его удалась, хотя веса он не сбросил.
Есть такой тип — жизнерадостного толстяка, пышущего здоровьем.
Вот именно таким и был Портос. Единственно что — одевался он ужасно. Я никак не мог понять этой привычки моих сверстников, что разбогатели в России. Они одевались так, как одевались в Америке сутенёры средней руки. Некоторые из моих сверстников нанимали специальных имиджмейкеров, но это помогло не всем.
Портосу, я знал, не помогло вовсе.
Друг мой Портос сейчас рассказывал о своей бывшей жене — простодушно и искренне, оставляя у всех присутствующих ужасно неловкое ощущение. Видно было, что жену он любил, а она, судя по всему, весь недолгий их брак оставалась подобием пластмассовой короны для ароматизации салона в автомобиле.
Из боковой комнаты вышла Наталья. (Она всё время поправляла тех, кто её так называл, потому что Наталья и Наталия — разные имена. Я думаю, что это для неё превратилось в своего рода спорт. Раз за разом она поправляла и поправляла — в анкетах, статьях и по телефону.)
Наталья-Наталия была не просто главной девушкой нашей группы, есть такая кадровая позиция «самая сексуальная девушка курса». Это не самая красивая девушка, не самая изящная. Это именно такая девушка, от которой у мужиков начинает течь слюна. У преподавателей текло, да и студенты были молоды, и со слюнными железами у них всё было нормально.
Сплошная физиология.
В общем, зрелище это было неприличное, и тем неприличнее было то, что Наташа была умна.
С глупыми студентками такого рода всё проще, они с некоторой успешностью выходят замуж, повышая свой социальный статус и накапливая капитал. Чаще всего они потом сталкиваются с какой-нибудь проблемой, начинают попивать дорогой алкоголь, грузнеют, если муж-богач хочет детей — неохотно рожают, и вот уже звенит звоночек. На встречах однокурсников они служат общей радости: «Гляди-гляди, а как подурнела! Фуфф!» — и давний однокурсник с разбитым в давние времена сердцем теперь с нежностью смотрит на преданную жену — милую и работящую.
Наташа была не из таких, это был эталон цинизма и прагматики.
Она, в общем, сделала себя сама и добилась успеха — не через постель, а через комбинацию удивительно рационального мышления и постелей.
Я знал её историю в подробностях, потому что она часто использовала меня как бесплатного психотерапевта. Мы вели многочасовые беседы по телефону, и это был хороший обмен.
Иногда мне было обидно, что к телу допускались уже совершенно какие-то ужасные ублюдки, но потом во всём находился какой-то удивительный смысл.
Сейчас я думаю, что без неё бы история нейронного ускорителя окончилась не начавшись.
А она была катализатором удивительного свойства — наша группа в итоге стала похожа на группу вооружённых людей на картине французского художника Делакруа «Свобода с голыми сиськами на баррикадах». Мы были вооружены и отчаянны — кто бы сомневался! Но главное, что наше знамя держала самая сексуальная девушка курса.
Причём ей как-то удавалось держать дистанцию с любовниками бывшими, нынешними и будущими. Самое сложное для таких женщин в компании — равноудалённость от мужчин. Нужно либо спать с одним, либо вовсе ни с кем. Всё остальное — рискованно.
Как-то наша компания поехала в город Мышкин. Там я вышел прогуляться морозной ночью — прихватив с собой д'Артаньяна с Портосом.
Шли мы по ночной дороге, вокруг лежала мягкая зима, точь-в-точь как на рождественских открытках. Падал пушистый снег, а сугробы светились мягким светом.
И вот вдруг друзья мои остановились и одновременно спросили:
— Скажи, брат, а ты с Наткой… Ну, ты её… Ну, тово-с?
— Нет, увы, — потупился я.
Тогда они упали передо мной на колени. Они упали в снег, будто им подрубили ноги и подняли руки, заорав хором:
— Прости нас, друг!
И крик этот, длясь с той зимней ночи, нескоро ещё достигнет отдалённых звёзд.
Я часто думал, скорбеть ли мне об упущенной выгоде — руководствуясь замечанием писателя Набокова о том, что нет ничего более пошлого, чем такое сожаление упущенного случая. Впрочем, потом я нашёл цитату получше: «Я часто спрашиваю себя: если, допустим, Гаррис начнет новую жизнь, станет достойным и знаменитым человеком, попадет в премьер-министры и умрет, прибьют ли на трактирах, которые он почтил своим посещением, доски с надписью: „В этом доме Гаррис выпил стакан пива“; „Здесь Гаррис выпил две рюмки холодного шотландского летом 88 года“; „Отсюда Гарриса вытолкали в декабре 1886 года“?
Нет, таких досок было бы слишком много. Прославились бы скорее те трактиры, в которые Гаррис ни разу не заходил. „Единственный кабачок в южной части Лондона, где Гаррис не выпил ни одной рюмки“. Публика валом валила бы в это заведение, чтобы посмотреть, что в нем такого особенного».
Училась она блестяще — по-настоящему блестяще. Я как-то подслушал её разговор с Маракиным. Тот, подняв палец, говорил:
— Наташенька, помните: в науке женщина не равна мужчине. Она должна быть на полголовы, на голову выше мужчины, можно по этому поводу сожалеть или писать бессильные феминистские статьи, но это так.
Не знаю, как на голову, но уж на полголовы выше большинства наших однокурсников она была — и за этот и прочие таланты она получила кличку Миледи.
Мы-то что, мы так друг друга и называли — именами из французского романа, вернее, из советского фильма, который давно уже у всех навяз в зубах. Миледи почти никогда так не звали в глаза — но всегда именно так о ней говорили в её отсутствие.
Итак, Миледи вышла ко мне и улыбнулась — улыбнулась своей особой улыбкой. Я понял, что она даже похорошела.
«Наверное, она всё-таки продала душу чёрту», — подумал я, улыбаясь ей в ответ.
Поминки получились очень странные, вовсе не казённые. Я уже бывал на таких поминках — среди интеллигентов-шестидесятников. После третьей рюмки люди расслаблялись и вспоминали переиначенный завет классика: «Не плачьте, покойник был человек весёлый и этого не любил». То есть после пятой рюмки появлялась гитара, затем пели, рассказывали смешные истории из общей жизни, и вообще поминки превращались в странное подобие дня рождения.
Так вышло и здесь.
А через некоторое время мы обнаружили, что остались только самые близкие — собственно, группа Тревиля. Ушли и маракинская сестра, и дочь Маракина — оказалось, что они давно жили в других квартирах и других семьях. Маракин доживал свой век один.
Много лет назад наш капитан Тревиль позвал нас в эту квартиру.
Мы так же сидели за столом — только вот закуски были куда беднее. Не в пример этому скорбному столу были закуски.
Но именно за этим столом Маракин изложил нам теорию аппаратного усилителя мозга человека. Вкратце, суть сводилась к тому, что в мозгу у человека выращивался микрокомпьютер, позволявший дополнить человеческое сознание машинной логикой и чётким структурированным хранением информации.
То есть сознание оставалось при своих, но при желании человек мог включать этот компьютер и поступать абсолютно рационально — как машина.
В разы возрастала реакция, совершенно по-другому оценивалась ситуация — можно было чётко отделить рациональные доводы от эмоциональных. Но, что самое главное, упорядочивалась память — по сути, человек ничего не забывал.
Нанолифт перемещал атомы в различной конфигурации, и, по сути, информация хранилась в чрезвычайно малой упорядоченной области — слишком крохотной для того, чтобы помешать нормальному функционированию головного мозга.
Сначала произошёл удивительный прорыв. Обезьяна с выращенным имплантатом прожила нормальную обезьянью жизнь, сдохла от честной обезьяньей старости, но при этом было непонятно, как имплантат работает. То есть обезьяна в серии опытов что-то запоминала, но не сказать, что крыла всех своих товарок по интеллекту.
Это тогда журналисты написали, что «обезьяна стала сверхчеловеком», меж тем обезьяна была обезьяной. Мы все были материалистами, даже Портос, что держал свечу в церкви на каждую Пасху — поэтому мы понимали, что мы не производим сверхобезьяну, а даём ей инструмент.
Но при этом мы не могли понять, пользуется ли она этим инструментом или нет. Поди объясни обезьяне нужность крохотного образования в её мозгу.
Итак, мы днями и ночами не вылезали из лабораторий. Маракин по каким-то своим каналам связался с военным госпиталем и стал понемногу секретить тему. Мы роптали, но сейчас я понимаю, что наш шеф поступал совершенно логично — он как лось, ломящийся через кусты и молодые деревца, старался попасть в закрывающуюся дверь тогдашней науки. Пока не подняли голову журналисты, которые будут писать о новых экспериментах доктора Моро, пока не начали травить и давить академические коллеги, пока не обложили чиновники.
