Олег Верещагин - Очищение

Мальчишка опять кивнул.

— Я даже плакал по ночам, — признался он, пряча глаза. — Как подумаю, что утром надо опять что-то делать… а пальцы не гнутся даже, и вся ладонь в крови… чуть подживет — и опять… Просто, понимаете, — он выпрямился, глянул в лицо Романову почти зло, — я же не могу себе приказать не думать! Ну не могу же! А есть вещи, которые надо сразу, прямо сразу записывать! И что?! Как быть?!

— Я уже сказал, как быть, — отозвался Романов. — Отправишься к Ошуркову в интернат. Записывай и днем и ночью. Думай, сколько влезет. Только не забывай, во-первых, откуда хлеб на стол попадает.

— Не забуду, — тихо ответил Сережка. — А еще что?

— Что еще «что»?

— Вы сказали — «во-первых». А еще что?

— А еще то, что пойми, раз тебе уже четырнадцать… почти. Я тебя не увидел — пожалел — на легкую работу перевел. Ты даже еще не знаешь, что я на тебя взвалил. И что на вас на всех — вот таких, как ты, — взвалили. Ты не отдыхать едешь. Ты едешь въ…ывать, — спокойно матюгнулся Романов. — Сутками. Без поблажек. Без отдыха на траве. Без выходных и отпусков. Без каникул. Как солдат на войне. Понял?

Мальчик встал. Ненаигранно встал и вытянулся — видимо, уже по привычке. И сказал негромко:

— Я понял, что вы имеете в виду. Я буду… буду солдатом[14].

После его ухода Романов взялся читать проект по финансовой системе денег с передержкой. Но в голову ничего не лезло, и он понял, что просто очень устал. И почти обрадовался докладу — пришел Шумилов. Встреча не была назначена… ну и пусть.

Шумилов был в сапогах для верховой езды, забрызганных свежей грязью. Сев напротив, он почесал висок, кивнул на папку под локтем Романова:

— Совпадение.

— Какое? Чай будешь? Сегодня всех угощаю.

— Нет, спасибо… Совпадение какое. А я к тебе как раз с этим делом. — Голос Шумилова был нейтральным, но взгляд — странным. Каким-то испытывающе-выжидающим.

— Ты — с этим делом? — Романов на самом деле удивился. — Слушаю.

— У меня есть спец, который наладит финансовую систему. Серьезный спец.

— Раз он есть у тебя… — Романов крутанул папку, прижав пальцем. — Гм. И за что он у тебя?

— А за историю с клубом на Золотом Роге.

Романов откинулся на спинку кресла и опустил глаза. Глуховато спросил:

— Это тот… с мальчишками?

— Угу. Он самый. Больше ста мальчишек за четыре года.

— Я думал, он сидит.

— Да что ты… Ничего не доказано, все документы потерялись, пострадавшие жалобы отозвали, следователи ошиблись, нужные люди за него попросили… Так и работал он в своей фирме. Ты сам-то думай — «кто ж его посадит… он же памятник». — Шумилов улыбнулся, Романов понял это, не поднимая глаз. — Я вот только думал, что его втихую пришибли, когда все это началось. И вдруг — такая встреча.

— Чего ты от меня-то хочешь? — Романов стал возиться в нагрудных карманах.

— Да ничего. Просто утром был опять спор из-за финансов, ни до чего не доспорились. И ты вон с этим проектом сидишь. А он на самом деле хороший спец. На самом деле все наладит. Сидит, трясется от рвения и твердит, что он ни единого не изнасиловал. Что он всегда их очень любил. Что он многих буквально от улицы спас. Так что, я его ставлю к работе?

Романов поднялся, повозил по столу папкой. И спокойно сказал:

— Посади-ка ты его на кол. Там, над бухтой, и посади. Утром. И чтобы не сразу подох. Понятно?

— Нету у нас такого вида смертной казни, — вздохнул Шумилов. — Виселица есть. И расстрел. Кола нету. Ну да ладно, я к утру сам выстругаю… Однако, — Шумилов тоже встал, — обрадовал ты меня. Очень. Я ведь боялся — специалист ведь…

Романов наконец посмотрел на начальника КГБ. Во взгляде Шумилова теперь было веселое уважение. Но слова Романова были серьезны и взвешенны:

— Ну да. Сперва все это будет вот именно так. Искренне. Почему бы не оставить в живых подонка или негодяя, если он обладает информацией, многое знает, многое умеет… ради нашего будущего, ради того, чтобы было чуть менее трудно, ради детей наших… и, разумеется, под строгим контролем! Потом мы начнем прощать и еще легче — а почему нет, если он полезен для дела? И тем самым начнем разрушать и пачкать именно наше Дело. А вся эта мразь очень быстро сообразит, как им держать нос по ветру. Понемножку, потихоньку, полегоньку они сначала станут нужны нам, потом встанут вровень с нами, а затем спихнут нас в яму и закопают с хохотом. Нет. Нет. И нет. Лучше лишние десять лет голода, чем хлеб из руки растлителя. Лучше десять лишних лет в пещерах, чем дом, построенный руками предателя. Лучше потерять тысячи убитыми, чем приблизить к себе бездушного циника и спастись его советами. Никто отныне и впредь не имеет права рассчитывать на свою «нужность», пусть и реальную, как на индульгенцию за черную душу. Мы запираем эту дверь навсегда и выбрасываем ключ в жерло вулкана. Никогда больше. Никогда. И, может быть, именно этот наш шаг на самом деле даст нам шанс не просто подняться — такое ведь было, было много раз в истории Человечества, — но и не войти снова в мучительные лабиринты повторенных ошибок, в конце которых — все то же торжество скотства и катастрофа.

Шумилов кивнул. Кажется, собирался что-то сам добавить, но дверь распахнулась. Внутрь буквально впрыгнула девушка — тяжело дышащая от стремительного бега и волнения. Романов ее узнал: она служила в карантинном комитете.

— Женя вернулся, — выдохнула поздняя посетительница, даже не пытаясь поздороваться или извиниться за такое вторжение. — Белосельский.

И еле успела отшатнуться к косяку — Романов, вскочив с места, отбрасывая кресло в стену, бросился в коридор.

Глава 8

Походные трубы

Фига лежит в кармане — последним оружием

дураков.

Город пропал в тумане — мигнул огнями

и был таков.

Но долго ль им собираться — компас, планшетка

да борода,

Лишь детям да рудознатцам нужны изумрудные

города.

Женька сидел на стуле и держал в обеих руках большую кружку, над которой поднимался пар. Он был совершенно голый и, кажется, ничуть не стеснялся хлопочущей рядом лично Салгановой — глаза Женьки были закрыты, он покачивался взад-вперед в полусне, временами судорожно дергаясь всем телом, чтобы не упасть. Рядом лежал ворох грязной одежды, похожий на просто-напросто комок прелого тряпья, сам Женька тоже был грязен, а правую щеку пересекал плохо заживший шрам. Лохмы на голове тоже были склеены в единую грязную массу.