Александр Марков - Локальный конфликт
Наблюдатели терпеть не могли суеты, шум работающих двигателей их раздражал, так что порой командир полка требовал заглушить моторы бронемашин, и тогда водители, радуясь вынужденному безделью, вылезали на броню, сидели, свесив ноги, как на лавке или стоге сена, с интересом поглядывали по сторонам, курили и ждали, когда им, наконец, вновь позволят завести двигатели. Все это очень напоминало попавшую в штиль эскадру парусных кораблей, вот только ветер, приводящий их в движение, появлялся не спонтанно, а по приказу людей.
Поскольку никто лишними трудами утруждать себя не спешил, то от лагеря к палатке вела узкая, едва протоптанная дорожка, по бокам которой снег был и вовсе не примят. Идти по ней приходилось балансируя руками, будто оказался на не очень высоко подвешенной трапеции, если не удержишь равновесие и шагнешь в сторону, то ног себе не переломаешь, а лишь по колено провалишься в снег.
Вход, прикрытый брезентом, колыхался, как высунутый наружу язык, а из пасти, когда между дверью и стенами палатки образовывалась небольшая щель, вырывалось теплое, слегка кисловатое дыхание, от чего хотелось забросать палатку баллончиками с освежителем воздуха. Но у Кондратьева на поясе висели только пара гранат, несколько запасных обойм, кинжал, а вот освежитель воздуха, боялся он, не отыщешь, даже перерыв весь лагерь. И времени на это уйдет не один час. Быстрее и менее хлопотно отправиться на склад, упросить интенданта выдать баллончик, хотя и у него его тоже может не оказаться.
Пасть выплюнула человека, точно это угощение ей не понравилось.
На плечи наблюдатель накинул теплую меховую куртку, но не потрудился просунуть руки в рукава, и теперь они болтались по бокам, как перебитые крылья. Он присел на корточки. В зубах сигарета, в одной руке он держал белую керамическую кружку, из которой шел такой густой пар, что, казалось, сейчас он начнет материализовываться, превращаясь в джинна. Наблюдатель достал из нагрудного кармана зажигалку, закурил, с наслаждением затянувшись, а потом, подержав немного дым в легких, с сожалением выпустил его наружу, задрав при этом лицо к небесам, как собака, которая смотрит на луну, но не может отчего-то выть, а только пытается хрипеть.
Судя по валявшимся тут и там окуркам, выходил он из палатки часто.
Наблюдатель закашлялся. Плечи его затряслись, куртка соскользнула, упала в снег, а из чашки выплеснулось немного черной жидкости, которая быстро проела в снегу глубокие отвратительные язвы. Рука у него задрожала, и он, словно неизлечимый алкоголик, все никак не мог попасть фильтром сигареты в рот, постоянно промахиваясь. Глаза у него, и без того красные то ли от усталости и бессонницы, то ли от снежной болезни, еще больше покраснели, из них покатились еще и слезы. Промокнуть он их не мог руки-то заняты.
«Может, помощь нужна? — хотелось спросить Кондратьеву, — платок одолжить? Или слезы протереть?»
Наблюдатель, смотрел то на чашку, то на сигарету, наверное думая, чем можно пожертвовать, чтобы освободить руку и утереть слезы, но после короткого раздумья все-таки решил, что и напиток и сигареты слишком дороги ему, чтобы с ними расставаться даже на несколько секунд, а слезы и так высохнут.
Наблюдатель не брился пару дней, будто подражая Джорджу Майклу и отращивая небольшую щетину. Сейчас она покрылась инеем, и из-за этого казалось, что наблюдатель поседел и постарел на несколько лет, а уставшие глаза и дряблые мешки под ними, бледная кожа, которая давно не купалась вволю в солнечном свете, потому что наблюдатель большую часть своего времени проводил в этой палатке, старили его и того больше, и теперь он выглядел лет на пятнадцать старше, чем ему было на самом деле. Для этого возраста четыре маленькие звездочки на каждом из его погон слишком мало, и не зная, сколько ему в действительности лет, того и гляди, начнешь считать его неудачником.
— Здравствуй, Андрей, — сказал Кондратьев.
— Здравствуй, Коля, — ответил наблюдатель, откашлявшись, отхлебнул из кружки, запихнул в рот сигарету, протянул пачку Кондратьеву. — Закуришь?
— Нет, спасибо, — отказался Кондратьев, отметив, что в пачке осталось всего две сигареты, — я бросил.
— Счастливый, — Андрей снова затянулся, но на этот раз почти сразу же выпустил дым, чтобы тот не мешал ему разговаривать.
Бедный, очень бедный феодал, который пытается чуть-чуть задержать пришедшего к нему гостя, для того чтобы в это время слуги, услышав их беседу, успели немного прибрать в брезентово-жестяном замке и накрыть на стол. Он вспомнил, что из еды осталось лишь несколько банок говяжьей тушенки, галеты да початая плитка шоколада, которую он мусолил в руках во время предыдущего отдыха, отъев половину.
У него осталось примерно треть сигареты, когда он понял, что держать гостя на пороге и дальше не тактично, попытался приподняться, а следующим движением он, наверное, бросил бы недокуренную сигарету в сугроб. Этот последний окурок стал бы там самым большим, потому что остальные уничтожались почти до фильтра. Кондратьев остановил наблюдателя.
— Я не спешу, — он даже радовался тому, что они разговаривают на улице, потому что в палатке кто-то наверняка сейчас работал. Чтобы не мешать, ему пришлось бы общаться шепотом, который будет трудно услышать из-за гудящей аппаратуры. — Чем занимаетесь?
— Не спрашивай, — махнул наблюдатель, — рутина. Колонны сопровождаем. Сепаратисты на них теперь не нападают. Давно уже. Смекнули, что бестолку. Только мины на дорогах ставят — на большее они уже и не отваживаются. Так вот и живем. А на что-то творческое у нас, как обычно, людей не хватает.
— Людей нет, — протянул Кондратьев, — а «Стрекозы» свободные есть?
— Есть.
— Выделишь одну?
— Нет проблем.
— Я ненадолго. Думаю, часа за два-три управлюсь.
— Бери хоть на неделю. Горючего много. Задумал что-то?
— Да.
— Рад за тебя. Пойдем. Проходи, проходи, — шептал наблюдатель, пропуская егеря вперед.
На Кондратьева пахнуло тяжелым застоявшимся запахом. Он чуть не отшатнулся, именно так, инстинктивно, поступило бы его тело, но мозг успел его остановить. Держать вход открытым наблюдателю было очень неудобно. Медлить не стоило. Обидится еще. Согнувшись, но все же задев сгорбленной спиной верх проема, Кондратьев юркнул в узкий проход.
Легкие отказывались от спрессованного воздуха, будто на стены палатки давило несколько атмосфер, превращая воздух в ней почти в жидкость. Им не дышали, нет, его пили как газировку. Она ударила в нос и немного в голову.
В конце концов, легким пришлось смириться с этим угощением, потому что ничего другого им не предлагали. Но секунд двадцать, пока нос не успел еще потерять обоняние и не перестал различать примеси кисло-соленого человеческого пота в воздухе, Кондратьев цедил его сквозь узкую щель между зубами.
В палатке был нежный мягкий полумрак. Когда дверь за спиной Кондратьева опустилась и в палатке стало еще темнее, он остановился, подождал, пока глаза привыкнут к темноте после яркого искрящегося снега, и только потом, уже не опасаясь споткнуться о стул или коробку, двинулся дальше, впрочем коробок под ногами не оказалось.
Поверхность пола вымеряли при помощи теодолита и нивелира, чтобы не было никаких перекосов, вбили вначале сваи, на них уложили деревянный настил, на него — ковровое покрытие, а потом на этом фундаменте возвели палатку — сооружение не очень прочное, но сейсмическая активность в этом районе была не настолько велика, чтобы разрушить ее. От снега, ветра и солнца палатка укрывала. Здесь работали масляные подогреватели, сохраняя внутри постоянную температуру. Почти постоянную.
Вдоль одной из стен палатки друг на друге громоздились похожие на фрагменты причудливой крепостной стены, сложенной из попавших под руку материалов, штук тридцать мониторов — пока выключенных, но на них выводились картинки, которые снимали камеры, установленные на «Стрекозах».
Кондратьев ощутил легкую вибрацию под ногами, будто земля вдруг задрожала от страха. Его поразил приступ клаустрофобии, но даже если палатка обрушится, брезент, утеплитель и металлические конструкции не раздавят его. В худшем варианте отделаешься ушибами и синяками. Первому импульсу — бежать из палатки — он не поддался. Потом он догадался, что где-то поблизости начала движение бронетехника, уродуя землю гусеницами, вот она и содрогалась от болезненных конвульсий.
На трехъярусных нарах, собранных из тонких стальных труб и пружинных растяжек, занято было лишь верхнее место, о чем свидетельствовала прогнувшаяся под весом тела лежанка. Но кто там спит — снизу не разглядишь, а может, на верхний ярус навалили каких-то вещей, чтобы они не мешались внизу. Наверное, там очень жарко, даже внизу было так тепло, что наблюдатель, как только вошел в палатку, сразу же бросил на пол куртку.
