Роман Глушков - Грань бездны
– Да, есть у него такая привычка: чуть что, сразу кричать и на градоначальство собак спускать, – согласилась хозяйка. – Отвратительный тип. Прежний – Феоктист – тоже был не подарок, но тот хотя бы в открытую бургомистра и жандармов грязью не поливал. А Нуньесу на местных шишек откровенно начхать. Однако он вовсе не дурак, как может показаться, и прекрасно осознает, что делает. У народа ведь кто испокон веков становился любимчиками? Правильно: те, кто не боялся в открытую против власти выступать. И Нуньес старательно готовится ко дню, когда Владычица всучит ему бразды правления Аркис-Грандбоулом. По этой же причине в последнее время участились и казни за вероотступничество. Раз паства обожает подобные зрелища, значит, надо ей в этом всячески потакать. Церковь имеет полное право судить тех преступников, чьи злодеяния очерняют веру или ее официальных слуг. Отсюда и столько юридических казусов. Застукает, к примеру, один из храмовых псалмопевцев соседа на краже своей курицы, и того уже судят не за воровство, а за покушение на имущество служителя Церкви – читай, вероотступничество. И там, где обычный вор отделался бы десятком плетей, отступника ждет мученическая смерть от когтей и клыков священных нетопырей. Видела я, что это за казнь, и потому очень не завидую вашему товарищу, в чем бы он ни провинился.
– Наш товарищ – бывший сенатор Аркис-Капетинга, мсье Гуго де Бодье, – напомнил я госпоже Зигельмейер то, о чем уже говорил ей накануне. – Он скорее умрет с голоду, чем пойдет воровать. К счастью, с его талантами инженера и механика голодная смерть ему не грозит. А уж обвинить его в богохульстве не сможет даже самый ярый знаток Священного Писания. Прежде чем открыть рот, мсье Гуго взвешивает каждое свое слово и никогда не станет оскорблять чувства верующих. Негодяй, который швырнул его в церковные застенки, допустил чудовищную ошибку и обрек на смерть невиновного. Это сущая правда, поверь мне, Патриция.
– Что ж, теперь я понимаю, зачем вы пришли ко мне, – кивнула она. – Однако вынуждена вас огорчить: у меня нет ни денег, ни связей, которые поспособствовали бы вам вызволить вашего друга. Ты меня знаешь: я – светская женщина и в сегодняшней грызне стараюсь поддерживать Рейли, а не Нуньеса, пусть даже последний грозится вот-вот подмять под себя этот город. Мне очень жаль, но те члены церковного синода, с какими у меня еще сохранились мало-мальски хорошие отношения, не сумеют убедить первосвященника помиловать де Бодье. Тем более, если, как ты подозреваешь, к его аресту причастен сам дон Риего-и-Ордас.
– Но эти святоши могут хотя бы позволить их узнику последнее свидание с дочерью? – полюбопытствовал я. – Дочерью, которая приехала издалека и желала бы проститься с отцом, прежде чем он примет мученическую смерть. Уж в этой-то малости, полагаю, Церковь Сенатору не откажет?
– Какой такой дочерью? – нахмурилась интриганка, почуяв неладное.
– Той самой, которая сидит сейчас перед тобой и слезно умоляет тебя помочь ей увидеться с многогрешным папочкой, – пояснил я, сохраняя серьезную мину. – Пусть даже ненадолго: на час, полчаса… В принципе и пятнадцати минут нам будет вполне достаточно.
– Достаточно для чего?! – вмиг посуровела госпожа Зигельмейер. – Учтите: если вы, отщепенцы, решили устроить де Бодье побег, то даже не пытайтесь втягивать меня в вашу авантюру!
– Полноте, Патриция! – всплеснул руками я. – Мы что, похожи на конченых безумцев, которым не терпится напасть на храм Семи Ангелов? Речь идет всего-навсего об обычном свидании, и только! Дочь обнимет напоследок отца, поплачет у него на груди, попрощается и уйдет. А он останется в камере проклинать судьбину и дожидаться казни. Как видишь, совершенно ничего предосудительного.
– Тогда в чем подвох? – хитро прищурилась светская львица. – Только не говори, что его там нет.
– Там – нет, – признался я. – А вот на церемонии скармливания Гуго священным нетопырям может разразиться большой скандал. И если тебе вздумается посетить эту казнь, мы сделаем все возможное, чтобы наше представление тебя не разочаровало.
– О, да неужто первосвященнику предстоит умереть? – насторожилась Патриция.
– Ну зачем так плохо о нас думать! – притворно возмутился я. – Разве кто-то здесь заикался об убийстве? В свое время я достаточно долго общался с тобой, Патриция, и успел кое-чему у тебя научиться… – И, перехватив гневный взгляд Малабониты, поспешил уточнить: – В смысле научился разбираться в политических тонкостях, а не только… в каком-то одном вопросе. Что мы выиграем от убийства Нуньеса? Ничего. Наоборот, останемся в полном проигрыше. Публичная насильственная смерть любимца паствы ополчит ее против нас и увеличит количество наших врагов на несколько порядков. Не говоря уже о том, что сделает первосвященника популярным великомучеником и ангелоподобным. Нет, Патриция, у нас для него припасено кое-что похлеще смерти. Намного хуже и в то же время гуманнее. И если наша затея удастся, клянусь, ты будешь гордиться мной как одним из лучших твоих учеников.
– И что, по-твоему, может быть для Нуньеса страшнее смерти? – оживилась госпожа Зигельмейер.
Я ответил.
Она задумалась.
Мы с ней молча смотрели друг на друга, и чем дольше тянулась эта пауза, тем сильнее разгорался интерес в глазах Патриции. Я давно знал о ее неприязни к церковникам и о том, что она не упускает случая досадить им. Все, что госпожа Зигельмейер рассказала нам о местных политических войнах, не являлось вымыслом. Ее – ярую приверженку светских и любовных утех – действительно страшила перспектива установления в Аркис-Грандбоуле тотального религиозного диктата. Однако она была слишком хитра и пуглива, чтобы в открытую выступать против ангелопоклонников. И потому, заявись мы к ней и напрямую предложи поучаствовать в нашем беззаконии, она, скорее всего, сочла бы это провокацией и наотрез отказалась бы.
Зная мнительную натуру Патриции, мне следовало действовать исподволь и играть не на ее презрении к Церкви, а на безобидном женском любопытстве – одной из редких слабостей госпожи Зигельмейер. Приоткрывая ей карту за картой, я планомерно добивался своего и даже не погнушался прибегнуть к банальной лести. Хотя использовать этот прием в игре с тертой интриганкой было все равно что пытаться рассмешить клоуна его же ужимками.
В конце концов хозяйка перестала пытаться скрыть свое нетерпение и, вновь взяв покровительственный тон, вымолвила:
– А ты и впрямь многому от меня нахватался, Еремей. И не подозревала, что я такая хорошая наставница. Конечно, для игры в наших кругах у тебя маловато изящества, но из уважения к твоему старанию я, так и быть, готова выслушать, как ты намерен освободить своего товарища. И если твой план хотя бы наполовину соответствует твоим наглым амбициям, можешь рассчитывать на мою поддержку. Любую, кроме денежной – тут уж, извини, выкручивайся как знаешь. Помочь советом и связями начинающему авантюристу я еще могу, но финансировать его выходки – увольте! Как-никак, а почтенной даме не пристало на склоне лет заниматься подобными глупостями…
– Знай я заранее, что наш Сенатор – такой идиот, черта с два согласилась бы его спасать! – в сердцах брякнула «дочь» томимого в неволе узника после того, как встретилась с ним в казематах храма и вернулась назад в трактир. – Нет, вы только подумайте: умудриться уйти от вингорцев и от Кавалькады, а потом из-за сущего пустяка угодить в руки толстых и ленивых жандармов Аркис-Грандбоула!
– Ага, значит, надо думать, самочувствие у мсье де Бодье в порядке! – радостно заключил я из ее слов. Уж коли Долорес с порога обозвала Гуго идиотом, стало быть, на свое физическое и душевное здоровье он ей не жаловался. В противном случае эта новость была бы наверняка озвучена первой.
– По мне, так его надо бы вообще для профилактики раз в полгода в тесной камере запирать и баландой кормить, – сказала Малабонита. – Да вдобавок смертной казнью стращать – чтобы волновался, потел и худел побыстрее… Нормально он себя чувствует, разве что осунулся и побледнел без света. Не знаю, чем твоя сучка Патриция того святошу из синода ублажала, но он распорядился выделить нам для свидания отдельную комнату – что-то вроде кабинета для допросов. Как только Сенатора туда ввели, я к нему сразу на шею бросилась и всхлипывать начала, а сама при этом ему на ухо шепчу: мол, чего вылупился, дурак, давай, делай то же самое и доченькой меня называй. Молодец, не растерялся. Быстро все понял и в игру включился. В общем, поплакали мы с ним на пару минут пять, пока охранники на нас таращились, а когда им это надоело и они вышли, нам и о деле поболтать удалось.
– Вас могли подслушивать, – заметил Убби.
– А то я не догадывалась! – фыркнула Долорес. – Да, скорее всего, не только подслушивали, но и наблюдали исподтишка – уж больно комнатка странная была. Только ничего подозрительного церковники в моей болтовне не нашли, ручаюсь. Все, что Гуго нужно было знать, я ему в открытую сообщила. Дескать, что бы ни говорил тебе Нуньес, о чем бы ни спрашивал, талдычь во всеуслышание «Я невиновен!» и моли Септет Ангелов подтвердить это, явив чудо. До самого конца упорно молись и надейся, ведь раз на тебе и впрямь нет никакой вины, значит, чудо непременно произойдет. Более того – оно уже началось! Неужели не чудо, что я – безутешная дочь – сумела добиться встречи с отцом в этих застенках? Ведь ты молился, папочка, чтобы мы снова встретились, спросила я. Ежеминутно и всем сердцем, ответил он. И сказал, что продолжит это делать до самой своей смерти… Было так трогательно. Сенатор даже заплакал, хотя я ему больше никаких знаков не подавала.
