Иван Блюм - ОКО
— Сейчас в яму спустится веревка, — сказал пророк, — вылезешь сам и вытащи свою Юдифь из соседней ямы. Но не вздумай никого другого вытягивать за собой. Это зло полезет за праведником. Лучше брось веревку в яму, пусть оно там ею удавится. И не вздумай учиться на своих ошибках, отрицая советы тех, кто знает, как оно будет. Хватит уже быть идиотами, а?
— Кто же сбросит веревку, — спросил я с недоверием, — у тебя там свои люди?
— Не теряй время, — сказал мой спаситель, — веревка у тебя за спиной.
Я повернулся и действительно увидел веревку. Грязную, хлипкую и не верилось, что она выдержит меня. Почувствовав толчок в спину, я ухватился за спасительный конец и стал лезть по ней. Я лез и вспоминал те времена, когда мог заниматься хотя бы утренней гимнастикой, но считал, что сильному спорт не нужен, а слабого он погубит.
— Так тебе и надо, — ругал я себя, вцепляясь в скользящую в руках веревку и с трудом приподнимаясь над уровнем дня ямы. — Не дай Бог, проснутся стоящие в углах соямники и потянутся за мной. Тогда вообще никто не вылезет. Либо веревка оборвется, либо начнутся крик и потасовка, которые разбудят охрану.
С огромным трудом я вылез из ямы и потянул за собой веревку. Веревка не поддавалась. Кто-то уже висел на ней. Я подтянул веревку повыше, а потом резко отпустил ее. В яме что-то шлепнулось, и веревка освободилась. Я так и не понял, к чему она была привязана, но ее хватило до женской ямы. Я сбросил ее в яму и громко зашипел:
— Эдетта, хватайся за веревку.
— Тяни, — услышал я снизу и потянул.
Я почти наполовину вытащил свою подругу, как вдруг на веревке появилась тяжесть, вырывающая веревку из рук. Я тянул изо всех сил. Увидев Эдетту, я схватил ее за руку и бросил веревку. Все произошло, как говорил пророк. Веревка осталась внизу, а Эдетту я легко выдернул за руку из ямы.
Не успели мы сделать нескольких шагов в сторону от страшного места, как в женской яме раздался истошный вопль. Подруги по несчастью завопили по факту побега их соямницы. А если бы я хоть одну из них вытащил на поверхность? Нас бы сдали с потрохами или сбросили в яму. Прав был Хесус, когда говорил, что из ямы за нами полезет зло. Так и хочется запеть:
Отречемся от старого мира,
Отряхнем его прах с наших ног…
Начавшаяся суета помогла нам скрыться, потому что пока разобрались, что из двух ям сбежали двое узников, нас и след простыл. Мы шли на восток, навстречу заре и надвигающемуся на нас лесу, который должен укрыть нас от преследователей, если они угадают, в какую сторону мы идем.
Лес-спаситель был уже близко, как другая мысль замедлила наши шаги. А ведь в лесу могут хорониться лихие люди или гулять дикие звери, которые будут чувствовать от нас опасность и постараются прогнать из своих владений.
Мы зашли в темный лес, нашли для себя убежище под огромной елью, залезши под ее нижние лапы, как в домик с крышей, но без стен. Ночь была тихая внизу и шумливая вверху. Дул верховой ветер, который раскачивал деревья, и они скрипели, как бы жалуясь на то, что им не дают покоя. Где-то трещал валежник, как будто огромный медведь продирался сквозь чащу к непрошенным гостям.
— Я боюсь, — сказала Эдетта и прижалась ко мне.
Мне самому было не по себе. Любой городской житель, оказавшись в ночном лесу, начинает прислушиваться ко всем шорохам и трескам и придумывать себе невесть чего.
Когда человек не один, то он, будучи слабым, идет под защиту сильного, а, будучи сильным, сам становится защитой для слабого и оба они становятся неприступной крепостью.
Согревшись, мы уснули и спали спокойно без сновидений. Проснулись мы поздно. Солнце уже было высоко и на опушке были слышны какие-то крики.
— Эдетка, едри твою лять, — басил знакомый голос, — куда ты со своим ухажером подевалась? Грибы что ли нашли, так голосните мне, я майку свою сниму и сумка будет, на грибницу и наберем.
Мы вышли из леса и наткнулись на дядю Пашу.
— Вы что, едрена корень, — начал он ругаться, — отошли до ветру, а уж час ни слуху и ни духу. А где же одежда-то ваша? Ограбили что ли? А пахнет-то от вас, как из сортира. Ну-ка, к ручью мыться, да и я Машку в ручье попою.
Мы умылись, сбросили кожаные чуни, которые пропахли тюремной ямой и поехали к дяде Паше.
Войдя в калитку, я снова очутился в другом мире, знакомом мне по детским воспоминаниям от гостевания в деревне у бабушки и дедушки.
Прямо у крыльца я снова умывался из медного рукомойника, висящего на витой цепи и который нужно было наклонять, чтобы полилась вола из носика.
— Пошли, мил человек, — сказал дядя Паша, выходя из избы, — откушаем, что Бог послал.
На столе стояла нехитрая закуска. Яичница из десяти яиц, сало с розовыми прожилками, огурцы, разрезанные вдоль и посыпанные крупной солью, помидоры, зеленый лук и черный ржаной хлеб, какого я не видел с детства. Во главе стола возвышалась четверть с хрустальной жидкостью. Стограммовые стопки завершали сервировку.
— Спирт? — с улыбкой спросил я.
— Бери выше, — торжествующе сказал хозяин, — вино. Хлебное вино.
Он налил стопки и мы выпили. Вино было крепкое, жгло во рту, но после него не было неприятного послевкусия.
— Как? — спросил дядя Паша.
— Отменно, — сказал я, одновременно вспоминая песню Высоцкого о том, что если б водку гнали не из опилок, так что бы с нами было с пяти бутылок, — а где вы его готовите?
— А вон, глянь за моей спиной, три хайльгитлера в готовности стоят, — кивнул головой хозяин на три трехлитровые банки, на которые были надеты медицинские перчатки, торчавшие как руки депутатов партии власти во время голосования по правительственным проектам законов.
— Про депутатов подумал? — весело осведомился дядя Паша. — У нас эти банки с перчатками хайльгитлерами зовут, те так же руки поднимали, когда фюрера своего приветствовали. Давай еще по одной, да в баню будем готовиться.
Мы выпили и в комнату вошли хозяйка с Эдеттой.
— Подкрепились немного? — спросила хозяйка. — Сейчас и мы чуток перекусим. Вы с Эдеттой пойдете мыться по первому парку, а мы со стариком уже после вас. Раньше-то первый пар завсегда нашим был, да здоровье уже не то. Белье, полотенце в предбаннике и веники уже запарены. Баня по-черному топится, так что ты, милок, не пугайся, там черно, но чисто. Эдетка знает, она все сделает. Я там на лавочку ведро колодезной воды поставила, — сказала хозяйка, — охолони парня-то после парилки, — и улыбнулась.
Эдетта уже стояла у дверей и ждала меня. На улице она сказала:
— Ты знаешь, мне кажется, что мы уже здесь были и даже испытали то, что не каждому дано испытать.
Я ничего не сказал, а просто обнял ее за плечи и повел к бане.
Баня была не просто стара, она была дряхла. Тес, покрывавший крышу, прогнил, покрылся зеленоватым мхом и стал распадаться на полосы по волокнам когда-то белого дерева. Сруб наполовину врос в землю и маленькие оконца были как раз на уровне земли, еле проглядываясь в зарослях крапивы, которую никогда не убирают у деревенских бань, чтобы отвадить любителей посмотреть на телеса моющихся девок.
К бане примыкал навес, внутри которого был колодец не с кривой ручкой ворота, а настоящими длинными деревянными ручками, которые нужно было тянуть на себя, чтобы вытащить ведро с водой. Недалеко от колодца стоял столик с самоваром. Справа от входа в предбанник была еще одна дверца, как будто второй вход в баню.
— Мы частенько здесь чай пьем после бани, — шепнула мне Эдетта, — а вот там дверка справа — это мое волшебное место, я там частенько закрывалась и мечтала о чем-нибудь.
— Пойдем лучше в предбанник, — сказал я, — там все-таки свои…
— Так ты веришь в то, что с нами произошло, — спросила она, — нам это не приснилось?
— Да разве такое может присниться? — сказал я, — Я чувствую, что как только мы с тобой снова займемся любовью, то очнемся где-нибудь в другом месте. Если я исчезну из парилки, то не пугайся, просто считай, что меня вообще не было. А если мы с тобой никуда не денемся после того, как я отдам себя тебе, то я вообще не хочу никуда уходить. Хочу жить здесь, в этой деревне, рядом с дядей с его хайльгитлерами и хлебным вином. Мы построим свой дом, посадим огород и нарожаем кучу детишек. И в нашем доме не будет ни радио, ни телевизора и нам будет глубоко наплевать, кто у нас президент и кто премьер. Пусть они живут сами по себе, а мы будем жить сами по себе.
