Михаил Ахманов - Я – инопланетянин
Я снова прикоснулся к мускулистому плечу Сиада.
— Ты ведь знаком с концепцией лжи? Намеренного искажения информации? — Он кивнул. — Так вот, друг мой, твои создатели лгали. Ты человек. Вернее, ты можешь стать человеком, вернув свободу выбора и изменив свои ориентиры. Немного, совсем чуть-чуть… Ты утверждаешь, что обязан подчиняться конкретным людям, что сотворен, чтобы служить им и защищать. Так вот, подчиняйся лишь самому себе и защищай по мере сил любого человека. Только и всего.
— Я — человек? — Такая мысль, вероятно, не приходила ему в голову.
— Да.
Его огромная ладонь легла на живот, на гладкую кожу без рубцов и шрамов.
— Человек такое может?
— Несомненно. — Вытащив нож, я полоснул запястье и поднес к его лицу. Капли крови упали Сиаду на грудь, потом кровотечение остановилось, края пореза сошлись и ранка исчезла, словно ее и не было. Я потер кожу, улыбнулся и сказал: — Видишь? Мы оба в чем-то отличны от других людей, но это не повод, чтобы считать нас машинами. У тебя иная плоть, а у меня немного нестандартный разум… И что с того? Мы люди, Сиад, люди! И еще… Твой мозг не выращен из органопланта, как тебе сказали; он самый обычный, человеческий. Думаю, он взят от клона.
— Ты в этом убежден?
Впервые он обратился прямо ко мне.
— Да. Я не ошибаюсь. В подобных делах я эксперт.
Лоб Сиада пошел складками. С минуту он взирал на меня, излучая тревогу и неуверенность, столь необычные для этого гиганта, потом его голова опустилась, морщины исчезли, мышцы расслабились.
— Я подумаю… подумаю над тем, что ты сказал… А сейчас я хотел бы поесть. Я очень голоден.
Он проглотил пригоршню пищевых таблеток, ополовинил флягу, затем поднялся, вышел из пещеры и начал разминаться. Мощное нагое тело уже отливало эбеном, мышцы бугрились, как узловатые корни, движения сделались быстрыми, едва уловимыми для глаза. Закончив с упражнениями, Сиад смыл кровь с комбинезона, вытащил скотч и начал старательно заклеивать огромную прореху.
Проснулись Фэй с Макбрайтом. Джеф высунулся наружу, взглядом отыскал андроида, пробормотал: «Ну, он уже в порядке…» — и отправился к ручью, мыться. Фэй задержалась.
— Как он?
— Много лучше, чем вчера. Утолил жажду, съел десяток капсул. Сейчас размышляет, остаться ли роботом или стать человеком.
Она улыбнулась, погладила меня по щеке.
— А как ты? Выглядишь прекрасно… Но ты ведь всю ночь не спал?
— Бывает, что сон мне не нужен. Не удивляйся, девочка, привыкай.
— Чему тут удивляться? Ты Цзао-ван, хранитель очага… Очаг не должен гаснуть, и Цзао-ван не спит…
Фэй выскользнула из моих объятий и тоже направилась к ручью.
В этот день мы одолели двадцать восемь километров и повстречали только двух клыкастых жаб. Я прикончил их дротиком, поставив кольцо на отметку «пять»; такая доза убивала их довольно быстро. Ближе к вечеру мы наткнулись на заросли молодых хвощей и застряли там часа на три, прорубая тропу; эта работа легла на нас с Макбрайтом, ибо Сиад двигался не так энергично, как в первую половину дня, и выглядел усталым. Видимо, процессы регенерации еще не завершились — кожа его по временам серела, он сбивался с шага, но не позволил прикоснуться к своему мешку. Я не настаивал; после нашей утренней беседы было бы нелепо донимать его приказами. Первый пункт декларации независимости таков: каждый сам определяет меру своих сил.
После зарослей началась болотистая низина, потом дорога пошла на подъем, местность сделалась засушливее, растения — ниже; каламиты и лепидодендроны почти исчезли, освободив территорию для древовидных папоротников и высокого, до колена, мха. Мы больше не встречали хищных жаб, мокриц, червей и странных созданий, похожих на гибрид омара с пауком, зато гигантские слизни попадались в изобилии. Вреда от них было не больше, чем от разваренных макарон, и я решил, что это место подходит для ночлега.
Скальная стена, ограничивающая равнину с южной стороны, уже поднималась до небес — точнее, до серо-желтой дымки флера; в ней было метров восемьсот, и я полагал, что это остатки возвышенности, увенчанной некогда гордым пиком, который назывался Тиричмир. Пожалуй, я даже был уверен в этом, хотя пейзаж изменился настолько, насколько возможно за сотни миллионов лет: ни одного ориентира, памятного мне, ни очертаний знакомых гор, ни развалин селений, ни речных долин. Словом, времятрясение! Время порезвилось здесь, стирая горные хребты, будто небрежный рисунок, сделанный карандашом на полотне вечности… Но сокрушительный катаклизм не затронул эоит, и я направлялся прямо к его центру, улавливая токи, которые падали с небес и поднимались к ним. Токи становились все сильнее, указывали верный путь, и не было сомнений, что завтра, добравшись до утесов, мы будем километрах в пяти от середины зеркала. Возможно, через пару дней наша экспедиция закончится — в том смысле, что, достигнув ее цели и раскрыв все тайны, мы повернем на восток, к ближайшей границе Анклава… Почему бы и нет? Если не помешает вуаль, если мы преодолеем стену, если Аме Пал оставил мне послание и если я смогу в нем разобраться, пристроив последние камешки-факты в свою мозаику… Ее несложно завершить, когда догадываешься, что случилось, и остается лишь одна проблема: как это произошло?
Минут за сорок до того, как начало темнеть, я обнаружил вешку под сто девятнадцатым номером; приятный сюрприз и рядом с ним — объемистый контейнер, где были вода, продукты, сок и шоколад, а также запасное снаряжение, дротики, тросы, аптечка, гранаты и даже башмаки. Мы не нуждались в большей части этого добра, но все же находку стоило отметить. Сбросив рюкзаки, мы отыскали два десятка баночек с паштетом, мясом и куриными консервами и принялись за еду. Большую часть рациона прикончил Сиад — расправился с дюжиной банок, выдавил в рот шоколадную пасту из нескольких тюбиков, напился сока и лег, закрыв глаза. Я распределил дежурства: полтора часа — Макбрайт, столько же — Фэй, и остальное — мне. Tertia vigilia, третья стража, а заодно и четвертая…[67]
Сон в эту ночь я выбрал из самых приятных — будто все мы четверо, отец, мои матери и я, собрались на лани-дао, маленький семейный праздник. Лани-дао — нечто вроде дня поминовения Ушедших, только наши Ушедшие не становятся прахом в печах крематориев и не гниют в земле, а отправляются в галактическую бездну. Они, конечно, живы; меняется лишь внешний облик, растут возможности, но суть их остается человеческой. У Рины был до меня еще один потомок, не от Наратага, а от Дотира — Риндо, мой брат, которого мне не довелось увидеть. Рина самая старшая в семье, ей больше веков, чем пальцев на руках, и если бы Риндо остался с нами, то и ему исполнилось бы лет семьсот. Но он ушел, избрав судьбу Старейшего, переселился в звездный мир вслед за отцом Дотиром, хотя его годы были совсем еще юными. Редкий случай, один на миллиард, но каждый из нас свободен в выборе судьбы.
Мне снилось, что мы сидим на террасе, и фиолетовый океан рокочет у наших ног, трудолюбиво полируя гальку пляжа; тут и там на темных валунах застыли морские ящерицы, в небе в сиянии ярких солнц мечутся птицы с острыми длинными крыльями, подобные чайкам Земли, и два огромных шатровых дерева с серебряными листьями бросают тени на изразцовый пол. Мы сидим у низкого круглого столика, полного яств и питья, и Рина колдует над поминальным букетом — в нем столько цветков, сколько лет исполнилось бы Риндо, и он похож на многоцветный, ароматный и живой фонтан. Наратаг, по своему обыкновению, молчалив и серьезен, смотрит на руки Рины, порхающие среди цветов, подобно двум прекрасным белым лилиям. Асекатту поворачивается ко мне, на ее губах — улыбка, потом я слышу голос моей младшей матери: «Сегодня нас больше, Асенарри. Вот блюдо, вот бокал и кресло для твоей подруги. Когда она придет? Откуда она? И как ее имя — Ольга? Или Фэй?» И я замечаю, что рядом со мной свободное сиденье — изящное, точенное из кости, какое ставят дорогим гостям. «Где же она? — спрашивает Асекатту. — Позови ее, сынок!» Я посылаю безмолвный зов, и посреди террасы возникает девушка. Глаза как темный янтарь, чуть широковатые скулы, ямочка на подбородке, густые, загнутые вверх ресницы…
Ольга?.. Фэй?..
Она подходит, наклоняется, ее локоны падают мне на плечо, ее губы все ближе и ближе…
Я просыпаюсь. В трех шагах горит костер, мечется живое пламя, потрескивают стебельки сухого мха, искры улетают в небо. Рядом — Фэй; сидит и смотрит на меня. Смотрит с жадной нежностью, словно боится, что я улечу за искрами, пробью покрывало флера и растворюсь в космической пустоте.
Поднявшись, я потер лицо, подошел к ней и сел на моховую подстилку. Почти как во сне, только нет моих родичей, а вместо цветов — рыжие языки огня… Струятся, играют, переливаются… Наверняка их не меньше, чем лет, которые прожил Риндо, странствуя среди туманностей и звезд.
