Сергей Лукьяненко - Застава

Наступила тишина. Я видел, как переглянулись наши конвойные, слушавшие Эйжел с неменьшим интересом. Потом кто-то из них спросил: «А им разрешено говорить?» и получил ответ от Марека: «Запрета не было, в рапорте напишем».

– Эй, подруга, единственный вопрос – а ты-то как это узнала? – спросила Калька.

– Именно так, как женщины узнают мужские тайны, – ответила Эйжел. – В постели.

Я вдруг поймал себя на том, что мне совершенно неинтересно – чья это была постель. Кого-то из пограничников? Контрразведчика, проверявшего Эйжел, памятуя ее тесные связи с нашей заставой? Кого-то из клондальских чиновников самого высокого ранга?

Какая разница? Она была моей женщиной, и довольно долго. Потом мы расстались, и она стала просто другом. А потом предала – и меня, и всех нас.

Хотя, если честно, я бы на ее месте и сам себя предал.

– Эйжел… – негромко сказал я. – Это ничего не меняет, конечно. Но я тебя понимаю.

– Спасибо, Ударник, – мягко ответила она. – Спасибо и прости меня.

– Это все, что ты можешь сказать? – спросил я, повинуясь какому-то порыву. – Про агента Очага, про предателя на заставе?

И Эйжел внезапно заколебалась. Потом покачала головой.

– Нет, есть еще кое-что. Но я не хочу сейчас говорить. Это слишком глупо звучит, я, наверное, что-то неправильно поняла. Прости меня, Ударник. Ребята, простите!

У меня вдруг защипало глаза. Сентиментальным, что ли, становлюсь?

Глава 17

Я не заметил, как заснул. Зато очень хорошо заметил, как проснулся.

Болела голова. Раскалывалась. До подташнивания, до цветных искр в глазах болела.

И эта боль была мне знакома.

И то, как щипало глаза, – тоже.

Застонав, я поднялся с пола. Потрогал щеку – на ней четко отпечатался ребристый узор половых досок. Спал я не шевелясь, мертвым сном.

Впрочем – почему спал? Лежал, «выключенный» таким же газом, как тот, который вдохнул в Антарии.

Я по-прежнему был в своей клетке. Все так же стучали колеса поезда. Все так же тускло светили под потолком газовые лампы. Только что-то погромыхивало, перекатываясь в дальнем конце вагона. Я встал, шатаясь и прижимаясь к решетке, чтобы не упасть. С какой стати нашим конвоирам вздумалось опять травить нас газом? Неужели не понравилась откровенность Эйжел? Но заткнуть ей рот можно было другими способами, обычным кляпом, в конце концов! Зачем же газ?

Я прижался к решетке и, щурясь, всмотрелся сквозь туманящие глаза слезы.

Грохотала железная кружка, катающаяся по столу, за которым сидели конвоиры. Ей никак не удавалось упасть, она натыкалась то на другую посуду – и тогда задорно звякала, то на головы конвоиров – тогда звук был тупой. Все трое наших конвоиров лежали лицами на столе, будто перепившие гуляки. Мои товарищи лежали в своих клетках – я пришел в себя первым.

Что же это такое творится?

– Эй! – позвал я. – Кто живой? Вставайте, беда пришла!

А почему беда, собственно? Может быть, есть шанс сбежать?

Но клетки закрыты, на руках наручники, ключи у конвоиров…

Я опустил взгляд на пол.

И почти не удивился, обнаружив перед дверью своей клетки две связки ключей. Одна, побольше, видимо, была от дверей клеток. Другая, маленькая, от наручников.

Вначале я пытался достать маленькую связку, но она лежала слишком далеко. А вот ключи от клеток я сумел подцепить кончиком пальца. На то, что бы исхитриться и, просунув сквозь решетку обе скованные руки, вставить в замок ключ, ушло минут пять.

Разумеется, первый ключ не подошел. Я представил себе, как буду перебирать весь десяток, и мне поплохело. Но, к счастью, подошел уже третий ключ – я открыл свою решетку в тот момент, когда кто-то из наших начал тихо, жалобно стонать.

– Сейчас, сейчас, – пробормотал я, подхватывая ключи от наручников. – Сейчас…

За что я точно могу благодарить Эйжел – так это за то, что научился разбираться с наручниками. Разными. Бывают такие, что самому не снять, если ты не Гудини. Но большинство попроще. На мне были обычные российские наручники, которые можно открыть без особых проблем – был бы ключ… да и без него тоже можно справиться. Пограничников в основном экипировали именно такими, конвойными наручниками «Нежность» – все-таки любят в России давать оружию и спецсредствам необычные названия.

К тому же руки мне сковали спереди – гуманно, но неосторожно.

Через двадцать секунд я сбросил браслеты и кинулся… нет, не к товарищам, а к решетке, за которой сидели конвойные. А ну как проснутся?

Но дверь – закрытую дверь между тюремным отсеком и помещением конвойных – я открывать не стал. Вблизи все выглядело немного не так, как я ожидал.

Конвойные не спали. Они были мертвы. Огромная лужа крови покрывала весь пол и уже потихоньку просачивалась к нам – я вздрогнул, сообразив, что наступил на кровь кроссовками. В воздухе стоял тяжелый тошнотворный запах, если бы не вонь от отравляющего газа, до сих пор оставшаяся в носу, я бы почувствовал это сразу. У одного я даже видел рану – узкий разрез куртки на спине, под левой лопаткой, от которого тянулась вниз черная полоса.

Кто-то их убил. Кто-то погрузил весь вагон в сон, потом убил конвойных, потом снова запер их отсек… положил ключи перед моей клеткой… и притворился спящим? Этот «кто-то» никуда не убежал – я прекрасно видел единственную дверь вагона, она была закрыта изнутри на засов.

У меня волосы встали дыбом. Я обернулся.

Все наши были в клетках. Все клетки были закрыты… кажется.

Я прошел по вагону, дергая каждую дверь. Шевелился и что-то бормотал лежащий на полу Старик. Ведьма растирала руками виски, проводила меня затуманенным взглядом. Сидел, прижав руки к лицу, и ругался по-армянски Скрипач. Хмель лежал неподвижно. Калька сидела с закрытыми глазами, но медленно мотала головой влево-вправо. Дед сидел на полу и плакал.

Это меня поразило. Дед не плакал никогда. Он мог ругаться, он мог быть испуган, он мог быть зол – но слезы в его репертуар не входили.

– Рома, что с тобой? – спросил я, отпирая решетку.

Пацан тоскливо посмотрел на меня. Потом перевел глаза вниз – на мокрые джинсы.

– Ну, обоссался, – сказал я нарочито грубо. – Вижу. Позор не твой, позор тех козлов, что тебе руки сковали.

– Если бы свободными оставили, я бы убежал, – тоскливо сказал Дед.

– Понимаю. А попросить помочь пописать ты, конечно, не хотел? – сказал я, приседая, снимая с его рук брезентовый мешок и возясь с наручниками.

– Ты бы разрешил свой член трогать? – возмутился Дед.

– Да пусть хоть затрогались бы, – все с той же грубостью, единственным, что могло сейчас успокоить опозорившегося Ромку, продолжил я. – Не бойся, просохнет.