Планета Тивит - Александр Харламов
– Любимый…– я встал со стула и закурил в окно, наслаждаясь приятным холодком, идущим с улицы, прогоняющим сонливое состояние. Сколько я уже держусь на ногах? Почти двое суток. Пора бы уже и отдохнуть, но мысль, пришедшая мне в голову, не давала мне покоя.– Любимый… Все можно исправить, кроме смерти. И смерть, как оказалось тоже…
Так может сказать только тот человек, который испытал ужас потери любимого и родного человека. Любимого…Родного…Можно все исправить, даже смерть. Мысли в голове путались. Сонная одурь мешала сосредоточиться. Глаза болели так, словно в них насыпали земли.
– Любимый…– снова повторил я в слух. Кекс лениво прищурился, с сомнением глядя на меня. Уж не его ли я обозвал таким ласковым словом.
– Пора спать,– голова отказывалась работать. Я согнал кота с уголка, улегшись на жесткое ложе. В спину тут же уперлась какая-то деревяшка. Твердые подушки мгновенно натерли шею. Ноги свесились с краю, будучи много длиннее самого уголка. Но тем не менее я настолько устал, что провалился в сон, едва нашел хоть мало-мальски удобно положение.
Вокруг меня мир моментально изменился, будто я провалился в заранее подготовленную локацию. Зимнее холодное утро, наполненное грязным серым снегом, брызгами черной, раскатанной машинами жижи и накрапывающий дождик окружили меня. На высоких тополях, голых с зимы, растущих вдоль Высочиненко, гулко ухали вороны – иссини черные, со стальным отливом они смотрели на меня осуждающе, сверля серыми бусинками своих внимательных глаз, помнящих еще то время, когда они вот так же внимательно смотрели на людей, живших в Харькове триста лет назад, таких же суетных, невнимательных к мелочам. Для них ничего не изменилось в этом мире. Все так же мы – странные двуногие существа куда-то спешили, что-то делали, старались измениться, и вместе с нами казалось изменялся бы весь мир, но нет, для седого ворона он оставался таким же…Только вместо повозок с лошадьми и карет появились рычащие моторы, а вместо цилиндров на голове мужчин странные вязаные шапочки, напоминающие детские чепчики.
Я помнил этот день…Запомнил на всю жизнь. Он был точно таким же грязно-снежным, когда легковой автомобиль моего товарища по работе попал под не успевший затормозить трамвай. И было это здесь…На Высочиненко…Неужели я опять переживу этот кошмар? Звонко пророкотал трамвай, гремя на стыках автосцепкой. Во сне я мельком глянул на часы. 16-49…Значит снова этот кошмар! Самой трагедии я не видел, отпросился с работы, но последствия были ужасны. Запомнились мне на всю жизнь, в особенности потому, что это был мой подчиненный, за жизнь и здоровья которого я отвечал в течении рабочего дня на этом дурацком Турбо атоме.
Каррр…Протяжно гаркнул над головой огромный ворон, словно подталкивая меня к чему-то. 16-49! Осенило меня! Ну, конечно же! Он еще жив, стоит на перекрестке, не догадываясь, что жизнь его вот-вот так по-дурацки оборвется! Нетерпеливо газует, дожидаясь замешкавшегося трамвая, который вылетит из-за поворота на бешеной скорости и врежется ему в переднее колесо, отбросив на несколько десятков метров легковую машину в сторону.
Осознание того, что хотя бы во сне есть возможность что-то изменить, я побежал на памятный перекресток. В кроссовках мгновенно захлюпало. Я мало обращал внимания на лужи, мокрые сугробы, куда проваливался по самою щиколотку. В голове билась мысль, что я могу все изменить, спасти…Дыхание сбилось, и закололо в боку. В последнее время я забросил спорт, оброс «поясом безопасности», забыв, когда последний раз так быстро бегал. Ноги разъехались в сторону, я упал. Лицо обдала черная жижа. Руки по локоть оказались в грязи, неприятно резали, оказавшись поколотыми грубым настом. Две минуты…Билось в голове. Две минуты…
Я вылетел на перекресток, когда трамвай с грохотом вонзился в серую «двенадцатую модель жигулей».
– Нееет!– заорал я, где-то левее завыла сирена сигнализации. Треск металла отозвался в ушах колокольным набатом. – Нееет!
– Не кричи, Сань! Я здесь…– раздался позади меня спокойный и рассудительный голос товарища, который должен был быть сбитым в этой машине мгновение назад. Я обернулся, чувствуя, как подкашиваются колени. Леонид стоял напротив меня, такой, каким я запомнил его на похоронах, немного опухший, чуть отливающий мертвенно-бледной синевой.
– Лёнька! Ты как…– потерянно пробормотал я, то оборачиваясь на разбитую машину, то на него, стоящего передо мной с легкой, только ему присущей открытой улыбкой.– ты же должен быть…Там…
– Все можно исправить, кроме смерти. И смерть, как оказалось тоже…– голос его был хриплым, немного измененным.
– Лёня, прости меня…Не уследил…– я опустил низко голову, чувствуя себя виноватым в его смерти. Ведь случилось это в рабочее время, и будь я чуть более строгим начальником отдела, то может быть трагедии и не случилось. А так…Стрелки моих часов застыли на 16-52…
– Давай обнимемся что ли? – предложил товарищ, приветливо раскинув руки в стороны.
– Ты же мертв! Давно мертв…
– Все можно исправить, кроме смерти. И смерть, как оказалось тоже…– как заведенный повторил друг.
– Это точно…– удивился я, сделав шаг вперед, навстречу его раскрытым объятиям.– Давай раз так обнимемся.
Я двинулся навстречу своему товарищу, и только тут заметил, как его губы шевелятся отдельно от голоса. Его опухшие синюшные губы твердили слово «нет». Он хотел меня спасти! Хотел спасти…
– Нет…– покачал я головой, отступая назад.
– Ну что же ты, обними товарища! – проговорил Лёня, а губы и вся мимика твердили обратное. Это было настолько ужасно, что я похолодел весь от нахлынувшего на меня ужаса.– Или тебе не стыдно за мою смерть? Я был молод, у меня родился ребенок, я хотел жить…
– Я не виноват!– покачал я головой.– Ты сам…Сам поехал!
– Так обними же меня. Мы давно не виделись. Обними и пойдем…
– Никуда я с тобой не
